а я же тут посмотрела кингсмен. и осталась очень довольна. не настолько, чтобы всерьез лезть в фандом, но, предсказумо, до феста я доползла и какую-то штуку туда написала
моя контуженая логика: не люблю писать рейтинг - хочу написать что-то по хартвину - плохо могу в сюжет и атмосферу, потому что фильм слишком короткая штука - напишу просто рейтинг

короче, регретую ничто, как обычно

What Kind of Man Loves Like This?
автор:  лейтенант касатка
фандом: Kingsman: Секретная служба
пейринг: Хартвин
рейтинг: NC-17 ну так себе нц
саммари: Исполнение на фест по заявке: "Хартвин, сенсорная депривация. Акцент на чувственной части. Повязка на глазах, много прикосновений. NC+".
примечания: где-то во время обучения эггси
первый (и наверное последний) фичок по фандому

текст
- Расслабься, - мягко инструктирует его голос Гарри.
Влажная черная ткань плотно облегает кожу Эггси, под ней контурами угадываются опущенные веки. Повязка резко выделяется на светлой коже его тела, словно ядовитая змея.
Эггси покачивается на воде, раскинув руки розоватыми ладонями кверху, лицо непривычно расслаблено. Тело у Эггси крепкое, хорошо сложенное - хрупким его никак не назовешь - но вот парадокс, вид черной ткани на его глазах меняет восприятие, вколачивается в сознание наблюдателя, надрезает нервы острым ощущением того, насколько это непрочная вещь, человек. Человек в любую минуту может сломаться, даже самый прочный. Человек может случайно поперхнуться, у него может произойти расслоение аорты, и вообще человек имеет такую нехорошую особенность - он смертен, и иногда внезапно. И иногда самые неожиданные вещи могут напомнить об этом.
Гарри Харт, конечно, не из тех неустойчивых людей, которым после похорон надо срочно заняться любовью, утверждая торжество жизни в пошатнувшейся системе координат. Но есть что-то в безупречном минимализме картины, которую он видит (прозрачная вода и тонко режущий обоняние душок хлорки; нагое человеческое тело; громоздкая метафора хрупкости бытия, упрятанная в лоскут простой ткани), что заставляет его внести определенные... коррективы в процесс обучения. Он поправляет очки и медленно вышагивает по бортику бассейна, ослабляя узел галстука. Он говорит в компактный микрофон, связывающий его с Эггси - и в голове Эггси, отрезанной от прочих посторонних звуков, раздается его спокойный голос.
- Итак. Ты должен почувствовать, а затем расслабить каждую мышцу своего тела, - Гарри ведет диалог в одностороннем порядке. - Ты должен запомнить эти ощущения как некий эталон релаксации, ее предельный вариант.
Эггси, на глазах у которого повязка, не видит, как тот аккуратно снимает пиджак, и не знает, с каким лицом сейчас на него смотрит Гарри. Возможно, это к лучшему. Потому что к привычному спокойствию с легким оттенком насмешки примешивается что-то еще, неуловимо жесткое, не для посторонних взглядов. Гарри внимательно, изучающе - почти вежливо, как на хорошую картину, - смотрит на одну из самых эстетичных вещей, что он видел в своей жизни. На светлые широкие скулы Эггси, на которых собрались капли воды; на его тело, не обремененное ни одной из этих глупых шмоток, от которых у любого приличного человека сводит челюсть и ржавеет ложечка (даже серебряная, не способная к этому в принципе); на светлые блики воды под искусственным освещением и их дрожащие проекции на потолке. Потолок словно идет солнечной рябью.
Он смотрит на Эггси, потерявшегося в мире без ощущений.
Тот лежит неподвижно, как его и проинструктировали, раскинув руки и ноги. Повязка отсекает зрение, компактные наушники - слух. Вода, прогретая до температуры тела, позволяет мышечному и кожному чувству практически раствориться, и от Эггси остается только сознание, в подобной пустоте превращающееся в острую бритву. Дело Эггси - наточить ее еще острее и научиться ею орудовать, чтобы эффективнее работать с собственным телом и сознанием. Ну, по крайней мере, так говорит Гарри.
Гарри в целом доволен его физической подготовкой, и поэтому последние дни учит его какой-то фигне, ей-богу, вместо того, чтобы научить чему-то еще, более зрелищному. То есть, Эггси тоже считает, что неплохо справляется, но он-то видел агента Галахада в действии, и - хоть кусай локти - так он пока не может. Он говорил, что хотел бы научиться, но нет, Гарри выводит его из себя своим спокойствием и безосновательными отказами заняться по-настоящему клевыми вещами, и вместо этого требует, чтобы он научился релаксировать и заниматься нейриолингвистическим программированием, для начала - на себе, чтобы затем учиться работать на других. Эггси бурчит и выпендривается, с тоской вспоминая все эти пафосные - но не настолько, как Гарри, - фильмы, в которых ученику приходится двадцать лет медитировать на скале, чтобы двинуться дальше. Он занимается чем-то подобным меньше недели, но чувство такое, будто еще немного, и у него вот-вот отрастет седая борода и прорежутся зубы мудрости.
Эггси отгоняет рой недовольных мыслей и пытается сосредоточиться на собственных ощущениях, потому что, как бы занудно это все ни было, ощущения прямо сейчас - потрясные.
Эггси кажется, что он летит. Достаточно приложить минимальное усилие и представить упругую силу в теле, в руках, будто ты ловишь ветер, и ощущения приходят. В абсолютно немом эфире мозг жадно хватается за любую информацию, за любые ощущения, даже топорно сфальсифицированные растерявшимся сознанием. При этом не покидает странное, щекочущее чувство, будто вот-вот окончательно потеряешься, провалишься в сон - чернота протягивает к тебе свои мягкие ватные руки. Но ясность сознания - ясность сознания ошеломительна.
Он уже почти совсем теряется во времени и ощущениях, как вдруг чувствует, как вода всколыхнулась, пошла легкой рябью, и его тело от этого слегка качает. Вернее, сначала он чувствует замешательство - первую секунду совершенно непонятно, реально ли ощущение, или это очередная игра обманутых нервных окончаний.
А потом он чувствует, как ему на живот опускается теплая широкая ладонь, и вот эти-то ощущения реальны. Чертовски реальны, потому что изголодавшийся по тактильной информации организм в первую секунду едва ли не дергается от остроты восприятия. Эггси кажется, что у него нет тела, есть только эта чужая раскрытая ладонь, от которой как от эпицентра по коже разбегаются разряды.
- Оставайся расслабленным, - голос Гарри диктует ему прямо в уши. Еще до начала занятия тот объяснил ему, что шевелиться, говорить и напрягаться - нельзя. Правда, не счел нужным уточнить, с чего это Эггси захочется сделать всё и сразу.
Когда ладонь Гарри начинает плавно скользить по мокрому животу Эггси, тот мучительно старается не поджимать мышцы, но больше всего ему хочется вцепиться в эту чертову руку, и то ли избавиться от её слишком острых прикосновений, либо подтолкнуть к дальнейшим действиям, потому что пах моментально наливается тяжестью. Ладонь двигается издевательски медленно, и Эггси с кристальной четкостью ощущает, как холодок прошивает позвоночник, и кровь горячими волнами приливает к члену. Он старается думать о том, разделся ли Гарри целиком, чтобы спуститься к нему в воду, потому что традиционный рецепт "Keep calm and think about the Queen" отдает геронтофилией, и думать об этом он не хочет.
В дело вступает вторая рука, ложащаяся ему на внутреннюю часть бедра чуть выше колена, и в этот раз Эггси действительно невольно вздрагивает.
- Замри, - требовательно говорит Гарри, и его голос в крохотном динамике звучит так близко, как если бы он дышал ему в ухо. Но сейчас Гарри предельно отстранен, он существует в виде двух уверенных рук и не более того.
И когда вторая рука начинает свое садистски неумолимое движение вверх по бедру, Эггси понимает, что думать больше в принципе не может. Он отдается на волю собственного тела, неожиданно переполненного ощущениями, к которым не примешивается ничего постороннего.
Он - это ускоряющееся биение сердца и ощущение стягивающегося в области паха узла.
Он - это волны иголок вдоль позвоночника.
Он - это ощущение скользящих под водой по его коже слегка шершавых пальцев Гарри, под которыми разливается горячечное тепло.
Он - это чистое возбуждение, но ему нельзя говорить, двигаться и напрягаться. Это чудовищно и потрясающе одновременно, но надо быть совершенно чокнутым, чтобы устроить подобное.
В этот момент Эггси жалеет, что его предыдущие партнеры не были чокнутыми, и, окончательно решает, что даже по окончании обучения Гарри так легко от него не отделается. Но об этом - потом, потому что прямо сейчас руки меняют свое положение, и в те секунды, что он теряет ощущение их прикосновения, он чувствует зябкую пустоту, глухое сосущее одиночество в немом эфире.
- Ты должен быть расслаблен, - настойчиво повторяет Гарри, и затем, неожиданно для Эггси одна из ладоней вспыхивает прикосновением на боку, а вторая ложится на напряженный член. Ощущений слишком много, и ему кажется, что у него из легких выбили воздух. Он пытается сосредоточиться на сбившемся дыхании, вернуть ему легкость и размеренность, но чертовы пальцы Гарри сжимают его член, так что какая там легкость. Пальцы действуют так же спокойно и уверенно, как всегда действует сам Гарри, двигаются по всей длине члена, периодически сдавливая чуть сильнее, загребающим движением большой палец потирает головку. Гарри всё сейчас делает не поддразнивая и не отвлекаясь, сосредоточенно доводя его до оргазма. Эггси вспоминает первые неловкие подростковые перепихи, с неуверенными движениями рук или заносчивой изобретательностью, и понимает, что то, что происходит сейчас - не идет ни в какое сравнение. И даже не потому что в условиях сенсорной депривации с непривычки он сходит с ума почти от любого прикосновения, а от той спокойной простоты, с которой все делается. Гарри решил довести его до оргазма - он делает это, и у Эггси нет ни единого шанса на сопротивление. Не то что бы он хотел сопротивляться.
Хочется ему другого.
Ему ужасно хочется открыть глаза и увидеть, что происходит, услышать не только свое шаткое дыхание, скрадываемое наушниками, но и мерный плеск воды, и дыхание Гарри.
Ему ужасно хочется остаться в таком положении навсегда, чтобы весь внешний мир остался исключительно руками Гарри, как бы сентиментально это не звучало.
Эггси понимает, что выдержит еще недолго, и его начинает бесить эта методичность, на которую сейчас он не в состоянии повлиять. Он не может сказать "быстрее" или просто пробормотать "да блядь, Гарри", в надежде что тот поймет смысл послания, но сейчас правилами это запрещено. Гарри, видимо, улавливает растущее напряжение, и парой быстрых движений доводит его до оргазма, так что Эггси безмолвно вздрагивает пару раз, пока по нервам прокатываются острые отголоски, и чувствует себя, наконец, абсолютно расслабленным.
- Неплохо, - говорит Гарри через наушники, и Эггси чувствует, как снова колышется вода.
Когда Эггси через пару минут - или вечность? - разрешают снять повязку и вылезти, Гарри уже стоит на бортике, в брюках и рубашке, будто ничего и не происходило. Впрочем, Гарри и через минуту после массового побоища выглядит так, будто вышел за свежим номером газеты к завтраку.
Эггси усаживается на бортик, болтая ногами в воде, и ловит брошенное ему полотенце.
- Ты устроил эту фигню с расслаблением просто чтобы полапать меня, да? - он ухмыляется, растирая мокрые короткие волосы, и глядит на стоящего рядом Гарри снизу вверх.
- Я должен был проверить твою подготовку. У тебя было напряжено слишком много мышц, - сообщает тот, словно Эггси повинен, как минимум, в новой попытке порохового заговора.
- Ну, член, как известно, напрягается не за счет мышц, а в остальном - я был совершенно расслаблен, - не слишком разборчиво отвечает Эггси, натягивая майку через голову.
- Я смотрю, хотя бы на занятиях по биологии ты слушал, - улыбается Гарри. - А вот твоей кардиоваскулярной системе не помешает дополнительная тренировка. Я снял показатели, и сейчас в общих чертах разработал программу...
Эггси слушает его краем уха и ухмыляется - иногда ему кажется, что Гарри мудак. Потому что только мудак, отдрочивший тебе три минуты назад в бассейне, будет отчитывать тебя за то, что ты был, видите ли, слишком напряжен во время оргазма, и пульс мог бы быть и получше.
Но Эггси признает, что даже мудаком он умудряется быть совершенно восхитительным.

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

я откопала этот стол заявок и даже написала что-то

Исполнения вот к этому флешмобу по заявкам.
Поняла, что неудобно прыгать по комментариям, тем более, что у меня ссылки как-то криво работают, так что запилю тексты в отдельный пост, чтобы все под рукой лежало. Исполняется в рандомном порядке.
[стол заказов все еще работает и ждет ваших заявок по ссылке выше]

new
Уэлсли/Шарп, поцелуй
таймлайн - финал "орла шарпа", где званый ужин. регретую ничто

В тот вечер Шарп узнал, что одна из самых, черт побери, неловких вещей в жизни - это толпа знатных гостей, поднимающих за ужином бокал в твою честь. Слава богу, казавшийся бесконечным вечер подошел к концу, и гости Уэлсли стали расходиться, кивая на прощание и хозяину дома, и главному герою этого дня. Многие искренне поздравляли его с орлом, и такая сердечность - пусть и сбрызнутая вином - была для Ричарда в новинку.
Он остался последним, так как спешить ему было некуда, Южный Эссекский был хорошо устроен, и он был в благодушном и сытом настроении. Когда Шарп хотел уже было попрощаться, стоя в прихожей небольшого испанского дома, который временно занимал генерал, тот его остановил:
- За вами следить оказалось еще интереснее, чем я полагал, - почти доброжелательно произнес сэр Артур, хотя Шарпу, если честно, спустя все эти годы знакомства продолжала чудиться насмешка в его голосе. Ему нравилось полагать, что за холодной внешностью Уэлсли прячется что-то живое, он был практически уверен в этом. Сколько раз он замечал острый, как бритва, гнев, спрятанный под маской спокойствия, или тихое веселье, проблескивающее в этих умных, пронзительно-светлых глазах? Ричарду нравилось наблюдать за ним в моменты работы с подчиненными, когда все остальные, вызванные к нему в командирскую палатку, были слишком заняты собственными чувствами: страхом, гневом или желанием показать себя - и потому ничего не замечали.
Шарп почему-то совершенно не испытывал положенного трепета перед Уэлсли, и тот, судя по всему, прекрасно видел это. Видел - и ценил, как часто ценят подобное люди, слишком утомленные всеобщим страхом перед ними.
На ум Шарпу пришел десяток остроумных и дерзких ответов, но в итоге он постарался ответить достаточно сдержанно:
- Да, сэр. Надеюсь, я и дальше вас не разочарую.
Судя по тому, как усмехнулся Уэлсли, Шарп явно выпил больше, чем полагал, и ответил не совсем по установленной форме.
- Вы наглец, Шарп, - сообщил тот. - Чертовски везучий наглец, - он покачал головой. - Надеюсь, что так и продолжится, и вы вернетесь еще из десятков сражений, - чуть тише добавил он, оказавшись совсем рядом - он перемещался почти незаметно, с тихой грацией огромной кошки. Огромной - и очень опасной, как тот тигр у султана Типу.
Шарп на знал, как ответить на подобный скупой жест заботы. Уэлсли облегчил ему эту задачу, и одновременно чертовски всё усложнил: он подался вперед и почти невесомо коснулся его губ своими, сухими и обветренными.
У Ричарда Шарпа была отличная реакция и хорошо развитая интуиция, но в этой ситуации он просто замер, как зеленый новичок, у которого в первом же сражении мушкет дал осечку. Он вспомнил это давно позабытое ощущение, будто огромный и страшный мир несется на тебя с неотвратимостью вражеского всадника.
Уэлсли, не разрывая поцелуя, еще раз едва заметно усмехнулся, так что Шарп почувствовал это губами, а затем отстранился.
- Вы свободны, капитан.
Чертов Уэлсли. Чертово всё. Будь проклята его слегка насмешливая улыбка и горячие сухие губы, с тоской подумал Шарп и развернулся, чтобы наконец переступить порог этого злосчастного дома.
- Доброй ночи, сэр, - как можно ровнее ответил он, а затем - затем он плюнул на всё и дал волю своей злости. Он повернулся на пороге обратно, угрюмо взглянул на сэра Артура и, прежде чем уйти, вернул ему поцелуй. Такой же целомудренный, но очень, очень злой.
И вышел в бархатную испанскую ночь.
Ричард Шарп не увидел, как оставшийся в одиночестве Уэсли улыбнулся себе под нос из-за того, что этому чертовому бродяге обязательно надо было оставить последнее слово за собой.
Везучий наглец.



Ганнибал/Уилл, один рисует другого
таймлайн первого сезона, когда уилл уже весь такой в энцефалите. пафос детектед

Уилл сидит на кушетке в кабинете доктора Лектера, ссутулив плечи и прикрыв глаза. Он сейчас чем-то напоминает им же когда-то нарисованный циферблат с устало сползшими цифрами.
Только что перед его сонно моргающими глазами разверзся ад мерцающего и дергающегося света, пульсирующего и злого, среди которого оставался лишь один оплот спокойствия - тихий, спокойный голос Ганнибала с острым, как и черты его лица, акцентом. Он говорил ему что-то, вел через бесконечные вспышки света, от которых у Уилла мутилось в глазах и накатывала дурнота, пытавшаяся уйти из его тела липким холодным потом.
Кажется, доктор Лектер пытался ему помочь.
Сейчас Уилл потерян во времени и пространстве, он почти без сознания, но на его лице остается эта его странная, полудикая гримаса улыбки.
Ганнибал сидит напротив с листом бумаги, аккуратно прикрепленным к планшету, и пытается поймать выражение лица Уилла. Потому что Уилл всегда улыбается так, будто просто механически скалится и осознает неестественность собственной улыбки, и тогда в нее отчаянно начинают пробиваться горечь и злость. И - насмешка, словно он говорит: эй, посмотрите, да, на морального калеку, который даже улыбнуться нормально не может.
Улыбка Уилла Грэма в эти месяцы - одна из самых прекрасных и самых тревожных вещей, что Ганнибал Лектер видел за последние годы. Ему хочется ее рисовать, потому что это не просто соответствует его помпезной, с легким душком разложения эстетике, но еще и потому что такой Уилл - дело его рук, его детище, это бабочка с мягкими покровами, еще не покинувшая своего кокона.
Карандаш мягко скользит по бумаге, парой штрихов намечая тени. Чуть сильнее нажим - обозначает темные спутанные волосы, так похожие на те, что писал Караваджо. Уилл на рисунке весь - сжавшаяся пружина.
На карандашном наброске в сведенной судорогой руке Уилл сжимает карманные часы. У часов треснуло стекло и обломана стрелка, часы сломаны, как и сам Уилл. Часы сломаны варварски; Уилл сломан расчетливо, как неправильно сросшаяся кость. Доктор Лектер вынужден сломать её снова, чтобы сделать всё правильно, чтобы все зажило так, как нужно.
Он аккуратно выращивает из Уилла человека, который сможет его понять. Понять - и не отшатнуться, не закрыться самому и не закрыть его за решеткой.
Но чтобы все получилось, сперва Уиллу придется пройти через боль и страх, непонимание и отчаяние. Уиллу предстоит большой путь.
Ганнибал рисует на челе Уилла, в его спутанных темных волосах колючий венец.


исполнения-2014
----------------Хорнблауэр--------------------

для  Constanze:
Буш(|)/Горацио, шрамы, версия первая (канонный таймлайн)
Капитан Хорнблауэр занят бумажной работой у себя в кабинете - фиксирует в бортовом журнале стычку с французами, имевшую место всего каких-нибудь два часа назад, в то время как Буш на палубе руководит мелкими ремонтными работами, а самые неудачливые матросы зализывают собственные раны.
Буш, забывшись, поспешно входит почти без стука в каюту капитана и потому видит, как Горацио при его появлении воровато одергивает рукав своей белой свободной рубашки.
- Сэр, обнаружилась пробоина, - начинает он, но осекается, глядя как на белой ткани расцветают небольшие бурые пятна. Горацио сидит, сняв мундир - жара стоит невыносимая.
- Сэр? - вопросительно глядит на него Буш, а затем, совершенно игнорируя субординацию, подходит ближе, осторожно отодвигает рукав и обнажает кровоточащий длинный порез на предплечье. Хмурясь, осматривает его, осторожно скользя шершавыми пальцами по раздраженной коже вокруг раны, и качает головой:
- Надо бы зашить, в таком климате люди гниют заживо даже от небольшой царапинки, - а потом поджимает губы и прибавляет:
- Чертовы лягушатники застали нас врасплох, сэр. Надеюсь, вы не прячете другие ранения? - он спрашивает так участливо, что Горацио едва не задыхается от смеси жалости к себе, стыда и гнева, и чуть не срывается на своем первом лейтенанте. Буш, конечно, прощал ему подобные срывы много раз, но Горацио очень боится, что однажды тот уже просто не сможет больше терпеть его постоянные самокопания и агрессию.
Хорнблауэр, бледный, неожиданно беспомощный, опускает глаза, будто напортачивший юнга, и тихо говорит:
- Это не лягушатники.
- Сэр? - переспрашивает Буш с легким недоумением.
Верх берет злость, и Горацио с вызовом поддергивает рукав: на смуглом предплечье белеют несколько других шрамов. Слишком параллельных, чтобы быть случайностью. Потом с отвращением демонстрирует ему свой нож для бумаг.
- Я сам, - с вызовом говорит он, отбрасывая нож, и напряженно глядит своими темными, лихорадочно блестящими глазами, и ждет, ждет, что тот наконец отвернется от него, и Горацио окажется прав, и сможет, наконец, тихо захлебнуться в ненависти к себе. Он понимает, что провоцирует Уильяма, но не может остановиться, потому что злиться на кого-то за то, что человек не знает, о том, как тебе плохо - глупо. И он злится лишь больше из-за сознания всей ситуации.
Буш неподвижно глядит на его изрезанную руку, а потом осторожно, будто обращаясь с диким пугливым животным, протягивает пальцы и осторожно касается участков вокруг светлых рубцов, неровных, с тонкой беззащитной кожей, и Горацио скручивает от желания двинуть ему и по рукам, и по этому чертовому участливому лицу. Какое право он вообще имеет лезть? В конце концов, всемогущий щит субординации должен прикрывать уязвимость Горацио капитанским чином. Только Буш, кажется, плевать сейчас хотел на это.
- Сэр, - тихо начинает он, мягко и внимательно глядя ему в глаза и не убирая теплых пальцев с худого предплечья, - в следующий раз лучше воспользуйтесь моим обществом для отвода чувств.
Он осторожно опускает его задранный рукав, касается краешка своего бикорна, откланиваясь, и молча выходит.
Горацио устало трет лицо ладонями, но понимает, что на лейтенанта почему-то сердиться больше не может, хотя тот умудрился сделать абсолютно все неверно: это же надо, бесцеремонно трогать его шрамы и давать ему советы!.. Но, несмотря на это, он хочет спрятаться за лейтенантской спиной от вечного недовольства собой и хоть какое-то время ни о чем не думать. Поэтому он поспешно встает, прежде чем успеет передумать, сгребает из ящика стола давно одолженные у судового врача средства и спешит в лейтенантскую каюту.
Под его угрюмым взглядом два других лейтенанта моментально испаряются, и он неловко ставит перед Бушем пару склянок и прочих принадлежностей, а потом неуверенно закатывает рукав.
Уильям смотрит внимательно и очень терпеливо, так что Горацио через силу поясняет:
- Я не могу просить мистера Смита, - он запинается, но Буш кивает головой, обрывая его, и пододвигает ему стул. Конечно он не может просить врача о таком.
Буш смотрит так внимательно и мягко, без всякого осуждения, что у капитана Хорнблауэра впервые за последние пару недель сердце ноет чуть меньше.
- Можно? - в этот раз ведет себя осторожнее лейтенант и спрашивает, прежде чем взять его руку в свои теплые ладони.
Горацио кивает и прикрывает глаза. Можно, ему можно все.

Буш/Горацио, шрамы, версия вторая (модерн!ау)
- Знаешь, я тут вспомнил, что у меня же есть своя квартира. И в ней нет толпы родственников и друзей.

Буш целует его так, что почти нечем дышать, но это все сущие пустяки по сравнению с тем, какой клубок ощущений раздирает Горацио изнутри, так что он едва не захлебывается - пальцы Уильяма успевают одновременно путаться у него в волосах, придерживая затылок, поглаживать его спину через майку или тощую коленку через джинсы, или спешить куда-то еще. Осознание того, что они вдвоем в пустой квартире, где никто не помешает, а объяснений им больше ждать не нужно, совершенно мутит рассудок, и Горацио, смелея и чувствуя, что тот дает ему время привыкнуть, сам начинает потихоньку действовать.
Он осторожно касается жестких волос Уильяма, потом шеи, нащупывая чуть выпирающий теплый бугорок шейного позвонка, а затем отважно скользит ладонью по его боку и забирается ладонью под толстовку, с которой неоднозначно улыбается Десятый Доктор. Он чувствует ладонью горячую кожу, чужое тело, и ощущение мерно бьющейся под пальцами жизни пронзает его так сильно, что он замирает, а затем осторожно двигается пальцами выше, чувствуя перекаты ребер. И выше. И вы...
Кожа под пальцами меняется, становится другой, неровной, странной, и Горацио замирает, отстраняется и глядит Уильяму в глаза:
- Что это?
Тот пожимает плечами и пытается снова поцеловать его, но встревоженный Хорнблауэр протестует, а затем и вовсе напористо пытается стянуть с Уильяма толстовку, и тот неохотно сдается.
По спине Буша, сбоку от позвоночника, змеится страшный длинный шрам, местами кожа слегка бугрится, местами мертвенно белеет в легком сумраке комнаты.
- Что это? - Горацио кажется, что он хрипло каркает, а не разговаривает, от волнения.
- Автомобильная авария, давняя, - нетерпеливо отвечает Буш, а затем поворачивается к нему лицом. - Мы можем продолжить? - впервые на памяти Горацио тот явно выбит из колеи.
Хорнблауэр встает с дивана и подходит к нему со спины, касается его плеч и спрашивает:
- Можно?
Тот слегка дерганно кивает, и Горацио осторожно спускается пальцами к шраму, тихонько гладит его.
- Ты потерял много крови? - зачем-то интересуется он.
- Да.
Горацио вдруг с поразительной ясностью осознает, что пострадай тогда Буш еще чуть сильнее, и, вполне возможно, у него бы и не было ничего этого сейчас, не было бы Уильяма, даже в качестве просто соседа, просто бы не оказалось в его жизни, и он чувствует, как горькой волной накатывает иррациональный ужас. И накрывает с головой.
Он обнимает его со спины, стискивает в объятиях так крепко, будто боится, что смерть попытается вырвать Буша у него из рук прямо сейчас.
- Будь осторожнее, - глухо бормочет он ему в плечо, пересохшими губами, и Уильям, чувствуя, как крепко тот за него цепляется, делает последние три шага в сторону старенького дивана и падает на него, уволакивая Горацио за собой.
Кажется, этим вечером они просто будут обниматься, пока Горацио не придет в себя и не убедится, что тот все еще жив, цел и вполне орел.


для  смайлинг серпент
Буш/Горацио, гостящий племянник. Модерн!ау, беспощадный флафф
Буш знает, что сегодня у Горацио в квартире никого лишнего быть не должно, и потому довольно насвистывает, возвращаясь домой.
Он звонит в дверь и, едва дождавшись, когда Хорнблауэр откроет, целует его прямо с порога, потому что последние дни им постоянно что-то мешает остаться наедине. На этот раз он решает не искушать судьбу.
Но Горацио поспешно отстраняется, и Уильям с ужасом слышит за его спиной бойкий топот детских ног.
- Что это? - не слишком вежливо интересуется он, скептически глядя на тощего длинного мальчишку лет шести, а может восьми, выскочившего в прихожую. Кто этих детей поймет, сколько им там лет. Мальчик похож на бестолкового страусенка - глазастый, длинноногий и потрясающе неуклюжий. И улыбается наглой улыбкой без одного переднего зуба.
- Кто это? - ревниво спрашивает мальчик, бесцеремонно дергая Горацио за край футболки.
Горацио устало трет лицо, затем представляет их друг другу:
- Это Уильям Буш, мой близкий друг, а это Джейми, мой двоюродный племянник.
- Не знал, что у тебя есть племянник, - сообщает Буш и внимательнее разглядывает Джейми. Они действительно чем-то похожи, особенно вьющимися непослушными волосами и живыми темными глазами.
- Я тоже, - бормочет Горацио еле слышно, но тут подает ехидный голосок мальчишка, передразнивая Буша:
- Не знал, что у тебя есть друзья, - обращается он к Горацио.
Уильям предательски фыркает, пытаясь замаскировать смешок под кашель. Он не особо жалует детей и плохо умеет с ними обращаться, но этот вызывает в нем что-то вроде симпатии, поэтому Буш присаживается на корточки, так что их лица оказываются практически на одном уровне, и спрашивает:
- Надолго тебя сюда сослали?
Нахаленыш улыбается щербатой улыбкой и серьезно сообщает:
- До вечера. Мама по делам в городе.
Горацио глядит на обоих, как на предателей, вступивших в преступный сговор.
- Тогда мы поиграем в Остров Святой Елены, - заговорщицким тоном обещает Буш. - Ты ведь знаешь, кто такой Наполеон?
Джейми неуверенно кивает.
- Ну-ка, - вдруг интересуется Буш, и мальчик впервые тушуется. - Что ты про него знаешь?
- Он в России замерз, - подумав отвечает тот.
- А потом его отправили в ссылку на остров, - кивает Уильям.
- И чем же он там занимался? - интересуется мальчик, улавливая параллель.
- Гулял, - подумав, сообщает Уильям. - На море смотрел. Бездельничал и скучал по семье, - Джейми хихикает. - О. Ну конечно, еще он носил свою шляпу. Горацио? - Буш поднимает глаза на наблюдающего за ними с улыбкой и легкой ревностью Хорнблауэра, и тот меняется в лице:
- Нет. Даже не думай. Ни за что.

- Ты хуже ребенка, - бормочет Буш на ухо сидящему рядом на травке Горацио. Тот мрачно глядит на носящегося по берегу водохранилища Джейми. - Ну надел он твою шляпу, ничего страшного.
- Это бикорн, - поджимает губы Горацио так сердито, что умиленный Уильям поспешно целует его в шею под ухом, пока на них не смотрят. - Мне его друзья подарили, - уже менее возмущенно прибавляет тот.
- Надо же чем-то его развлекать. Я в его возрасте был бы счастлив с такой шляпой, - пожимает плечами Буш, а затем встает с нагретой солнцем травы, сбегает по склону и подхватывает мальчика, сажая себе на плечи. Тот восторженно взвизгивает и цепляется за шею и волосы Буша.
Горацио обреченно глядит, как от подтаявшего мороженого, триумфально поднятого в детской руке, отламывается мягкий белый кусок и падает прямо на его бесценный самодельный бикорн.
До конца дня еще долгих четыре часа.

Вечер они проводят, измотанные поездкой на водохранилище, валяясь на диване и на ковре перед телевизором, и волосы у них еще не до конца просохли. Горацио варварски разграбил коллекцию приставок и видеоигр Арчи, решив, что не одному же Бушу распоряжаться чужими вещами - в конце концов, это он капитан этого корабля сегодня.
Уильям, имеющий богатую опытом геймерскую юность, быстро осваивает последние слова техники в области видеоигр, так что они с Джейми сосредоточенно сопят, соревнуясь в каких-то гонках. На их лицах такая одинаковая чудовищная сосредоточенность, что Горацио не выдерживает и берет третий джойстик.
- Сейчас вы увидите, кто тут самый великий гонщик на этом Диком Западе, - сообщает он азартно, а два разновозрастных мерзавца довольно ржут, когда Хорнблауэр не вписывается в первый же поворот.
- Дикий Запад содрогнется, - кивает Уильям и красиво обходит вихляющую по дороге машину Горацио.

Когда Джейми милостиво соглашается выпить чаю на кухне и немного передохнуть, Горацио не выдерживает:
- Почему?
- М? - рассеянно переспрашивает Уильям. - Что почему?
- Почему ты так возишься с ним?
Он совершенно искренне недоумевает: Уильям действительно увлечен возней с Джейми, не пытается этим произвести на него впечатление и вообще подозрительно доволен, хотя они с Горацио за весь день перемолвились едва ли десятком фраз и парой касаний, а сам он совершенно вымотан.
Буш пожимает плечами:
- Я слишком давно живу один, - он отвечает без пафосного надрыва в голосе, но Горацио улавливает неподдельную грусть. - А так мне кажется, будто у меня тоже может быть семья.
Хорнблауэру становится так тоскливо от этих слов, что он совершенно плюет на конспирацию и мягко целует Буша, словно пытаясь что-то ему доказать. Что он совсем не один, например.
Они слишком поздно слышат топот босых ног, приближающийся со стороны кухни, так что когда Уильям отстраняется, Джейми сонно глядит на них, стоящий еще слишком близко. И одобрительно улыбается.

Горацио прихлебывает кофе из синей кружки-тардис и с умилением глядит, как Уильям, совершенно измотанный за день, спит поперек дивана, а Джейми спит поперек Буша. Оба выглядят исключительно довольными, так что он жалеет, что Арчи до сих пор где-то носит с его фотоаппаратом.
Раздается звонок телефона, и ему сообщают, что за Джейми заедут через четверть часа.

Через пару дней Горацио приходит к Уильяму в несусветную рань и настойчиво звонит в дверь до тех пор, пока мятый со сна Буш не выходит на лестничную клетку.
- У тебя должна быть очень веская причина для такой жестокости, - хрипловато-сонно сообщает он.
Тот усмехается и протягивает ему изрисованную бумажку:
- Тебе почта от поклонников.
На сложенном пополам листочке нарисовано что-то тяжело узнаваемое, а кривые прыгающие буквы радостно сообщают:
"(перидать дяде Уиллу)
Дядя Уил, мама абищала, што на осенних каникулах отправит миня к дяде Горри на ниделю.
Увидемся.
Джейми."
Буш прикрывает лицо ладонями и непроизвольно стонет.



---------------Отверженные----------------

для  делореан:
Е/Р, реинкарнация в модерн!ау, психлечебница

I had a dream of you and I
A thousand stars lit up the sky
I touched your hand and you were gone
But memоries of you live on…

Первая практика в психлечебнице - это страшно, даже когда ты знаешь, на что идешь.
Анжольрас твердо верит в избранный путь, в помощь несчастным, заблудившимся в себе, потерянным в коридорах своего подернутого трещинами сознания людям, и только поэтому выдерживает первый день с достоинством. Он внимателен, внешне спокоен и открыт, и проникшийся к нему симпатией персонал на следующий день предлагает ему, по их словам, самого приятного пациента.
По их словам он тих, немного угрюм, много рисует и абсолютно уверен в том, что жил пару веков назад, умерев за дело революции. Уверен временами слишком навязчиво, так что рисует бесконечные портреты разных молодых людей и рассказывает о них, рассказывает, рассказывает, так живо, будто и правда знал их. И жалуется, что никак не может вспомнить чего-то - кого-то? - чертовски важного, без которого его мир надтреснут и неполон. Собственно, у них в лечебнице он бывает лишь в те периоды, когда желание вспомнить, по его словам, становится настолько нестерпимым, что он уходит в запой и начинает причинять себе вред.
Когда ему надо спрятаться от реального мира.
Анжольрас видит кудрявую черноволосую голову, склонившуюся над листом бумаги, когда осторожно входит. Человек поднимает голову, глядит на него блестящими темными глазами, крупными, живыми, тревожными, с темными кругами, залегшими под ними, и лицо его, поначалу скучающее и неприветливое, становится совершенно потерянным.
- Стой, - хрипло говорит он. - Стой.
Анжольрас послушно и терпеливо замирает, лишь крепче сжимая дверную ручку в унизительно вспотевших пальцах.
- Добрый день, - мягко начинает он и почти сразу же резко шарахается, когда пациент поспешно понимается с места, роняя стул, и направляется к нему.
- Стой, - уже с легким отчаянием просит тот и замирает будто олень в свете автомобильных фар. Напряженно вглядывается в его лицо, так что Анжольрасу, обычно не заботящемуся о своей внешности, становится неловко, так что он крепче вцепляется в нагревшийся металл дверной ручки, с такой силой, что пальцы белеют.
Пациент замечает его напряженную руку и вдруг сипловато смеется, как-то зло... и знакомо, что ли.
- Ты боишься меня! - пациент даже всплескивает руками, перемазанными в фломастерах. - Ты! - он трет свой нахмуренный лоб и недоверчиво глядит из-под черных бровей, чуть ли не тыча пальцем. - Ты совсем размяк в этой сытой жизни, Аполлон, - укоризненно сообщает он наконец.
- Аполлон? - аккуратно переспрашивает Анжольрас, мучительно вспоминая все советы наставников и пытаясь выиграть время, но в голове только ревущая тревожная пустота.
Пациент подходит ближе, совершенно не смущаясь, а потом с сомнением поднимает лицо Анжольраса за подбородок. С сомнением, но удивительно мягко, будто обращаясь с цветком, и руки у него теплые и дарят ощущение удивительного покоя.
Потом он вздыхает:
- Я не помню. Помню, что был человек, помню одежду и волосы, а больше, - он кусает губу, - больше ничего. Даже не помню, насколько он важен, - в голосе его звучит обида. - Твое лицо идеально подходит, но я не могу вспомнить, - он с сожалением отходит, отворачивается к окну.
- Для чего подходит? - участливо переспрашивает Анжольрас, но тут чувствует, как кто-то приближается сзади.
И точно - врач, руководитель практики, увидев, как тот мнется в дверях, пришел узнать, в чем дело.
- Мсье Анжольрас, - чуть издевательски почтительно обращается доктор к практиканту, - какие-то трудности? - и он выразительно глядит на пациента, про которого знает, что трудностей быть не может. А тот вдруг оборачивается, бледный, и со страхом глядит на них, со страхом и какой-то чудовищной надеждой, так что Анжольрасу становится действительно страшно. И он злится.
Злится, вздергивает подбородок, как мальчишка, и твердо заявляет:
- Благодарю, все прекрасно, - и шагает в палату, тряхнув головой.
Врач хмыкает и прикрывает дверь за его спиной.
А пациент глядит на него, вот теперь по-настоящему странно.
- Анжольрас, - сипло и тупо говорит он, словно пробуя слово на вкус. И глядит с такой преданной собачьей тоской, что хочется спрятаться.
Анжольрас откашливается.
- А вас как зовут? - неловко спрашивает он, совершенно растеряв боевой настрой.
- Эр. Грантер. Впрочем, ты редко снисходил до того, чтобы вообще называть меня, - он зябко передергивает плечами, будто отмахиваясь от чего-то.
- Вам кажется, что вы знали меня в прошлой жизни? - мягко интересуется Анжольрас, все еще не зная, как себя вести.
- Ты - мертвый французский революционер, - коротко фыркает Эр. - Ты презирал меня, и, в общем-то, за дело.
- Почему же я презирал тебя?
Тот невесело смеется:
- Ты был слишком хорош для меня, а я чуть спьяну не проспал революцию, - в голосе звучит раскаяние.
- Но не проспал же?
Грантер снова приближается к нему, пристально глядя в лицо, очень серьезно и устало, тонкие губы кривит злая улыбка:
- Я успел как раз вовремя - нас убили вместе, - он смотрит себе под ноги, а потом поднимает взгляд и тихонько спрашивает, лихорадочным шепотом:
- Ты позволишь? - и его горячие пальцы мягко ложатся в ладонь Анжольраса, а у того мир трескается и звенит: чувство острейшего дежа вю накрывает его оглушительной волной, так что он обессиленно выпускает чужыие пальцы, неуверенно проходит пару шагов и опускается на стул, потерянно глядя в столешницу.
Но становится только хуже - по столу разбросаны портреты фломастерами многих его друзей по политическому кружку, и они глядят на него, совершенно узнаваемые, пусть и с другими прическами.
- Что это? - он слабо кивает на портреты.
- Это Курфейрак, - невозмутимо отвечает Эр, указывая на один из портретов. - А это-
- Это Жоли, - раздраженно обрывает его Анжольрас и чувствует, как чужие пальцы вдруг крепко сжимают его плечо.
- Ты помнишь их?
- Я их знаю, - раздраженно отвечает он, и Эр за его спиной судорожно выдыхает, а потом вдруг бесцеремонно обнимает его, сидящего, со спины, прижимаясь губами к макушке, и шепчет, совершенно как сумасшедший:
- Боже мой, иногда я тоже начинал верить, что схожу с ума, Аполлон.
Анжольрас, возмущенный подобной фамильярностью, собирается вывернуться из его рук, но последнее слово что-то окончательно сдвигает в его сознании.
Ноздри щекочет запах пороха, рука вспоминает чье-то теплое уверенное прикосновение.
Ажольраса затапливает волна воспоминаний.


для  безумие джека монро:
Курф/Ферр, травма, модерн!ау
- Алло? Слушай, Ферр, ты не мог бы подъехать?

Комбефер, как обычно, ворчит, отчитывая Курфейрака, но плечо свое покорно подставляет и помогает тому дохромать до мотоцикла.
- Ооо, - только и вздыхает Курф, глядя на хищные контуры черного байка. - А что случилось с твоей милой чихающей машинкой? - едко интересуется он после нескольких секунд завистливого оцепенения. - Ты решил, что достаточно вырос для чего-то покруче? - он покровительственно треплет идеально расчесанные каштановые волосы Комбефера, так что тот неодобрительно поджимает губы, а затем мстительно поводит плечом так, что Курфейрак случайно опирается на свою распухшую ногу и тихонько шипит.
Ферру сразу становится совестно, даже вдвойне, потому что, в общем-то, он не имеет ничего против его пальцев в своих волосах.
- Эпонина временно со мной поменялась, она куда-то собралась с компанией, и ей нужна была машина, - скучающим тоном разъясняет он.
- Да за такой байк я бы для нее сам мерседес украл!
- Садись, криминальный элемент, - вздыхает Ферр, вывернувшись у него из-под руки, и ловко кидает ему шлем. Затем, уверенно оседлав мотоцикл, - Курфейрак следит за этим движением так внимательно, что оно, кажется, отпечаталось у него на сетчатке - надевает свой.
Хлопает рукой по сиденью:
- Залезай.
- А куда мы поедем? - пыхтит Курф, взгромождаясь на сидение с грацией престарелой балерины и стараясь не потревожить ушибленную ногу. Ерзает и с удовольствием приобнимает друга за пояс.
- В травмпункт, - равнодушно пожимает плечами тот.
- Не-е-ет, только не бросай меня в терновый куст, - умоляет незадачливый скейтбордист. - Не хочу в травмпункт. Отвези меня домой и подуй мне на ранку. А то будь твоя воля, ты бы вообще нас всех запер в больнице под присмотром.
- Ну, тебе бы точно присмотр не помешал, чудовище. Это же даже был не твой скейтборд!
- Но они неправильно делали один из базовых приемов! Что я мог поделать? Человек слаб, я не мог пройти мимо и не показать как надо, - защищается тот.
- О да, - едко отзывается Комбефер и неспешно выворачивает ручку газа. - Теперь у них есть очень показательный пример.
Мотоцикл плавной стрелой выскальзывет на шоссе, и Курф крепче прижимается к спине друга, нагло и по-хозяйски обхватывая его за пояс.
Пусть Ферр бурчит, он-то намерен извлечь как можно больше из этой травмы, и Комбеферу придется с этим считаться.


new! для [J]жоли весь в пыли[/J]:

Анжольрас (е/р), кошмары. Модерн!АУ с намеком на реинкарнацию
Анжольрасу часто снятся кошмары.
Такому юному, прекрасному, активному, трудолюбивому и талантливому, окруженному множеством прекрасных людей, Анжольрасу, белокурая голова которого полна идей и которого почти боготворят в политическом кружке, и в которого влюблено порядка семи человек, этому самому Анжольрасу они снятся слишком часто. Так часто, что заботливый Ферр настойчиво советует сходить к психиатру, потому что нарушения сна до добра не наводят.
Кошмары снятся самые разные, но с одинаковой настойчивостью, будто у него в голове метроном, отмеряющий время его спокойствия. Поэтому на тумбочке у кровати всегда стоит стакан воды, в ногах лежит дополнительное одеяло (почему-то очень часто ему становится ужасно холодно после кошмаров, будто последние капли жизни покидают его тело) и книга из подборки самых унылых от Ферра в качестве снотворного. Потому что уж если Комбеферр признал книгу нечитаемой, значит, простого смертного она срубит почти моментально.
За последний месяц подобным образом он прочел «Поминки по Финнегану» и учебник линейной алгебры для механико-математических факультетов. Единственное, что действительно работает с неизменным успехом – книги Коэльо, но их он бережет на случай обострения.
Кошмары снятся ему самые разные.
Ему снится, как страна летит во мрак. Кровь, беспорядки и необратимо растущая энтропия.
Ему снятся тревожные сны, в которых он постоянно куда-то бежит, непонятно от кого и куда.
Ему снятся смерти его друзей и его семьи.
Но эти кошмары на самом деле редки, а есть один, главный. Не страшный, но вечный, являющийся почти каждую ночь, скользящий в сознании как зажеванная кассетная пленка, затертый, будто ветхая ткань.
Он умирает, всегда одинаково. Он умирает за свою мечту, за свое дело, и ему не страшно, но чувство ужасающей, космической пустоты сворачивается ледяными хвостами у него в груди, потому что что-то не так. Что-то очень важное, чего он не может вспомнить, и это изматывает его куда сильнее, чем кровавый триллер о расправе над всеми его друзьями.
Он даже воспринимает этот сон как намек подсознания, мол, ты еще не нашел себя, ты должен пытаться отыскать свое место. И он ищет, ищет, сбиваясь с ног, участвует во всевозможных кружках, организациях, научной работе, выступает волонтером, но сердце никак не успокаивается и тревожно ищет чего-то.
А однажды к ним на собрание забредает какой-то студент, ошибившийся аудиторией. Взъерошенный и не слишком, кажется, трезвый, он обводит их лихорадочно блестящим взглядом, задерживает свой взгляд на разгоряченном речью Анжольрасе, приподняв бровь и выдает:
- Я тут продолжу, господа.
Он бесцеремонно проходит за один из столов, вольготно раскидывается на нем и достает из рюкзака початую бутылку вина. И смотрит Анжольраса как ночное кино.
Слов для наглеца у того не хватает.
И той же ночью ему опять снится обычный кошмар. Ружья, наведенные штыками на него, запах пороха и разлитой везде крови, ружейный дым, от которого режет глаза. Сейчас его расстреляют. Сейчас-
Почему-то при тысяча тридцать первом просмотре набившего оскомину сна что-то меняется. Его ладонь сжимают чужие горячие пальцы, перемазанные кровью, и кто-то встает за его спиной. Тревога куда-то уходит, и он успевает обернуться и узнать стоящего рядом прежде, чем пули привычно прошивают его тело. Только в этот раз совсем не страшно. И почему-то он совсем не удивлен тем, кто составляет ему компанию в смерти.
С этой ночи Анжольрасу не так тревожно в этом сне, потому что он знает, что будет теплая ладонь, ободряющее пожатие, он останется там не один.

На следующей неделе черноволосый незнакомец снова приходит на заседание кружка. Почти трезвый и явно пытавшийся расчесать свои жесткие, как проволока, волосы.
Анжольрас едва заметно улыбается.

Через полтора месяца, впервые в своей жизни засыпая с кем-то в обнимку на неудобном узком пропахшем дымом и пеплом диване, Анжольрас высыпается как никогда в своей жизни.
Впервые за последние три с половиной года ему не снится ни единого дурного сна.

запись создана: 23.04.2014 в 19:43

еду в деревню, сижу сейчас на пересадочной станции в бородино ага, том самом
ем мороженое на жаре и с лицом лягушычки читаю "орла шарпа", до которого все никак не могла добраться вот она ирония - читать книжку про наполеонику в бородино

( заяц джонни ОБРАТИТЕ ВНИМАНИЕ НА ТЕКСТ НИЖЕ Я ТОЖЕ ВАС АГИТИРУЮ НА ШАРПА)

и короче просто кричу выпью и козодоем
потому что испытывать такое ошеломляющее количество нежности к книжкам про войну и неимоверно суровому мужику с винтовкой в частности - ну это как-то до сих пор кажется мне неловким. но это просто такое OH MA BOYS, что сижу с лицом как будто у меня там флафф открыт
шарп, харпер и хоган как всегда алмазики моего сердца

«Конечно, лейтенант часто ворчал из-за пустяков, мог и поругать не по делу, и все же Харпер, если бы на него как следует нажали, признался бы, что считает Шарпа своим другом.
Такое слово Харпер никогда не стал бы употреблять по отношению к офицеру, но ничего другого в голову не шло. Шарп был самым лучшим солдатом из всех, кого ирландцу доводилось видеть за долгие годы службы, у него было поразительное чутье, и во время сражения лейтенант обращался за советом только к одному человеку — сержанту Харперу. Это были отношения, построенные на взаимном доверии и уважении, и Патрик Харпер считал своим долгом следить за тем, чтобы Шарп оставался живым и веселым.»
(!!!!САЧ ФРЕНДШИП ЭТО ПРОСТО МОЯ БОЛЬНАЯ ТОЧКА)
а потом еще появляется лоуфорд, которого я видела книг пять назад, и он до сих пор чистое золотко, только возмужал немного
«Лоуфорд улыбнулся. Ему было столько же лет, сколько и Шарпу, но дальше этого сходство не шло. Лоуфорд был настоящим щеголем, всегда носил одежду из самых дорогих, тончайших тканей и кружева. Однажды Шарп видел, как он заплатил военному портному семь гиней за то, чтобы тот получше подогнал камзол, который и так сидел безупречно.»
(красоточка)
НУ А ПОТОМ УЭЛСЛИ АППИАРЗ И ВОТ Я УЖЕ ПИЛЮ ЭТОТ ПОСТ

«Он повернул лошадь, а потом оглянулся.
— И еще, Ричард.
— Да, сэр?
— Сэр Артур передавал тебе привет.
— Правда?
Лоуфорд посмотрел на Шарпа и весело сказал:
— Ты идиот. Передать от тебя привет генералу? Я обязательно это сделаю, можешь не сомневаться.»

вот это "ты идиот" - ужасно, просто УЖАСНО
потому что это такое "да господи шарп все уже знаю что он от тебя без ума один ты не в курсе"
вышить и повесить в рамочке

пошла погулять с кёшем @ случайно затусила с пятью людьми

видела кёша и гоблина, которых знаю, но только виртуально все коты, познакомилась с доком, хлор и  michi gun, о которых когда-то что-то слышала потому что не только британское кино коммуналка, но и дайри с твиттером
все отличные и прекрасные, хотя столько социализации за один раз это не совсем для меня
покричали за все на свете

а потом, когда я уже убегала, прекрасный кот мичи НЕТ ТАКИХ СЕРДЕЦ предложила мне пойти на киноночь гая ричи. и тут я поняла, что дожила до своих двадцати, так и не побывав на подобном мероприятии. и согласилась
так что сижу на бауманской и смотрю кино, тем более, что я вопиюще необразована в таких делах


ps.в шесть утра
гай ричи прекрасен, его rock'n'rolla ужасен чудовищен забрал кусок моего сердца
москва в полшестого утра потрясающая, как и вообще все
особенно если я еще и смогу уснуть как приеду

я ебал девятый вал. уехала я значит на дачу на пару дней. и что? и где я? и вот я опять что-то написала.

автор:  лейтенант касатка
фандом: Johnathan Strange & Mr Norrell
персонажи/пейринги: Ласселз/Чилдермасс; Грант(/)|Стрендж; Норрелл|Стрендж; Эмма/Арабелла; Чилдермасс/Сегундус почти все намеком и большинство в одностороннем порядке
от автора: получился венок виньеток. тот же принцип, что и у венка сонетов, где последняя фраза служит первой для следующего отрывка.
все смешалось в доме облонских. таймлайн разный, от канона до пост-канона (но выстроен хотя бы по нарастанию), сериальные и книжные детали оказались перемолоты одной мясорубкой (фирма женя на даче в час ночи). регретуй ничто, пиши все

читать дальше
1.

Судя по всему, вечер обещает быть долгим.
- Вам не кажется, что для простого слуги вы слишком многое себе позволяете? - Чилдермасса настигает неожиданный оклик в полутемном коридоре дома мистера Норрелла. От природы приятный голос Ласселза, оказывается, умеет выражать такую откровенную неприязнь, что режет по ушам, как скрип острого предмета по стеклу.
- Вот как? - оборачивается Джон, с выражением лица скучающего натуралиста глядя на приближающегося к нему Ласселза. Тот останавливается вплотную, всем своим видом выражая угрозу, и теперь их разделяет всего несколько сантиметров.
- Советую вам убраться с дороги, - продолжает тот. - Вы больше не нужны мистеру Норреллу, он теперь респектабельный человек, и не нуждается в ваших... услугах, - последнее слово он практически выплевывает и глядит своими расширенными в полумраке коридора зрачками. Чилдермасс утверждается в собственной догадке: это не просто передел территории, мистера Норрелла или влияния, это кое-то еще. Он узнает этот взгляд, он успел повидать некоторые вещи до своей службы у волшебника.
- Мне кажется, дело несколько в другом, - почти мягко говорит Чилдермасс, подпустив хрипотцы в голос, и, подняв руку, медленно проводит пальцем по линии нижней челюсти Ласселза. Тот вздрагивает и едва заметно бледнеет, делая шаг назад. Чилдермасс подается еще немного вперед и вкрадчиво спрашивает:
- Нравится, да? - в его голосе все откровеннее пробивается издевка. - За это-то ты меня и ненавидишь, - констатирует он теперь уже очевидное. Впрочем, за эти месяцы и по косым взглядам можно было догадаться, если в тебе чуть больше чуткости к таким вещам, чем в зарывшемся в книги волшебнике.
Ласселз уже почти шипит и захлебывается злостью:
- Убирайся из этого дома. Ты здесь не нужен. Ни мистеру Норреллу, ни мне.
Он похож на голенастого лягушонка, ставящего ультиматум змее. Будь у него лезвие, он бы явно не погнушался прижать его к сонной артерии Джона. Чилдермасс смотрит на происходящее так холодно и с таким равнодушным отчуждением, что Ласселз злится только сильнее, кажется, вот-вот плюнет, особенно когда тот приподнимает бровь в ответ на окончание фразы.
Чилдермасс на секунду прикрывает глаза и представляет красивую голову этого скользкого типа фарфоровой. И то, с каким скребущим похрустыванием он мог бы пройтись по ее осколкам, будь у него ботинки на каблуках.
- Очень занимательная беседа, мистер Ласселз, но мне пора.
Тот вскидывается, намереваясь возразить, задержать, но Чилдермасс уходит в тень, растворяется, и Ласселз зло колотит кулаком в стену, услышав насмешливое "Дела сами себя не сделают", таящее эхом в воздухе.
Когда Норрелл недовольно выглядывает из библиотеки в мрачный коридор, он видит угловатую фигуру Ласселза, который стоит, прижав костяшки к губам. Будто глубоко о чем-то задумался.
Волшебник рассеянно пожимает плечами.

2.

Волшебник рассеянно пожимает плечами.
- Мерлин, ты меня вообще слышишь? - переспрашивает майор Грант, встревоженно вглядываясь в осунувшееся лицо Джонатана. Тот кивает, как не слишком умело сделанная кукла, а потом неохотно размыкает губы, подняв на него свои воспаленные глаза:
- Хватит звать меня Мерлином, - в охрипшем от долгого молчания голосе Стренджа слышится бесконечная усталость.
Колхауну всегда было больно смотреть на людей, впервые попавших на войну. Не на неотесанных рядовых, полных суеверий, а на умных и образованных людей, которые после первых же серьезных действий словно ломаются, как карманные часы, поймавшие шальную пулю. И Джонатан в этом плане ничуть не лучше, да и досталось на его долю больше других - за другими хотя бы не приходят мертвецы, из зловонных ртов которых доносится вой адского пламени.
Самоуверенный, немного себе на уме и слишком импульсивный волшебник, который так раздражал поначалу Гранта, сломался у него на глазах, и теперь он только и может спросить, когда тот в последний раз спал. И Джонатан отвечает ему что-то не слишком определенное, хотя по его внешнему виду ответ напрашивается сам собой: спать тот последние несколько суток не может.
- Тебе надо напиться, - констатирует Грант. - До беспамятства, чтобы ты смог уснуть. И тебе надо уйти с этой чертовой мельницы, она же из тебя буквально душу вынимает.
Стрендж улыбается кривой асимметричной усмешкой, хотя выражение лица у него по-прежнему отсутствующее.
- Я не могу заставить их замолчать. Я не могу дать им умереть. Я не могу перестать их слышать.
Майор Грант, которого послали отыскать волшебника, тяжело вздыхает и опускается рядом с ним на грязные доски прямо в своей чистой форме.
- Завтра днем мы снимаемся и идем дальше, - сообщает он. - И ты тоже должен отправиться, - он достает флягу с каким-то крепким пойлом и, отвинтив крышку, практически прикладывает к губам Джонатана. Тот послушно берет ее своей рукой и запрокидывает голову в долгом глотке. И еще. И еще.
По старой мельнице разносится острый запах достаточно крепкого спирта.
- Когда ты последний раз ел?
- Позавчера.
- Тогда через полчаса ты будешь спать как младенец. Очень пьяный младенец, - подумав, уточняет Грант. А потом злится, потому что Джонатан, еще пару недель назад раздражавший его своей инфантильностью, теперь даже не пытается улыбнуться.
У Джонатана выражение лица все сильнее напоминает лица мертвых неаполитанцев, только еще более усталое, и у Колхауна против воли сжимается сердце. Особенно когда он видит в полумраке отдельные серебряные нити в волосах Стренджа.
- Иногда мне снились кошмары, но я просыпался, и Арабелла была рядом, - горько говорит тот. - Хотя я не уверен, что с нынешними бы она справилась.
Они некоторое время сидят в молчании, а потом Стрендж неуверенно говорит:
- Кажется, я могу попробовать уснуть.
Он неуверенно, шатко откидывается на небольшую кучу соломы, на которой они сидят, и зажмуривается так крепко, будто увидел что-то страшное. А потом вслепую нашаривает своими горячими спотыкающимися пальцами руку Гранта, сжимает его ладонь, бормоча что-то, из чего четко можно различить лишь одно:
- Спасибо.
Грант мысленно чертыхается. Пьяный и разбитый волшебник вызывает в нем слишком много сострадания и расположения. Слишком.
Когда он пытается высвободить руку из пальцев уснувшего Стренджа, потому что чувствует себя жалким в роли сиделки после этих разговоров о жене, которую тот так любит, Джонатан вздрагивает, и вцепляется во сне в его пальцы с такой силой, с какой грудной ребенок цепляется за игрушку, которую пытаются у него отнять.
Тогда Грант просто устало прикрывает глаза и ложится рядом в своем запыленном мундире, практически на голые доски, потому что жалких клочков сена с трудом хватает даже Стренджу, и обещает себе, что уйдет через час, когда тот уснет крепче.
Они спят мертвым сном почти до рассвета.

3.

Они спят мертвым сном почти до рассвета и не видят снов, потому что больше видеть их они не умеют. Но Эмма просыпается по утрам раньше и идет в комнату третий месяц гостящей у нее Арабеллы, чтобы оберегать её сон.
Арабелла в эти дни выглядит счастливой - насколько может выглядеть счастливой женщина, муж которой бродит за зеркалами, - но леди Поул все равно боится, что той будут сниться дурные сны об Утраченной Надежде. Ее полы, ее стены, ее бесконечный вальс, в котором Эмма кружилась ночами, а бедная Арабелла - без конца, даже не помня, кто она такая. Тогда, глядя в приветливые, не узнающие ее глаза, Эмма поняла, что не видела ничего страшнее и горче в своей жизни, и теперь каждое утро боится увидеть такой же взгляд. Она боится, что ее опять забудут, опять забудет тот единственный человек, который так отчаянно пытался протянуть ей руку помощи в далекие дни после её воскрешения.
Она готова сражаться за Арабеллу с любым, кто опять попробует причинить ей боль, и в первую очередь ей приходится бесконечно и безнадежно бороться с тенью Джонатана. Джонатана нет уже больше года, он бродит Дорогами Короля в компании этого Норрелла, но Белла все еще ждет его, все так же спокойно и уверенно, как ждала и полгода, и год назад, и все та же мягкая и слегка укоризненная улыбка появляется на ее губах.
Только иногда она грустит, вспоминая Утраченную Надежду, но без той злости, с которой это делает Эмма. Эмма до сих пор ненавидит танцевать.
Впрочем, в один из вечеров сэр Уолтер Поул входит в гостиную собственного дом и видит, как его жена медленно кружится в танце с Арабеллой Стрендж, потому что совсем не вспоминать они не могут. Их танец похож на беззвучный плач, и обе молчат, с отрешенными лицам, словно глядящими в пустоту. Или в стены другого места.
От такого зрелища по спине пробегают мурашки.

На следующее утро миссис Стрендж - Эмма ужасно не любит думать о ней под этим именем - открывает глаза, просыпаясь. Первые секунды, как обычно, смотрит растерянно, будто и правда не узнает (и в эти секунды каждое утро сердце леди Поул почти разбивается вдребезги), а потом благодарно улыбается.
- Не стоит так беспокоиться. Со мной все давно уже в порядке. И я провела там куда меньше времени, - говорит она и накрывает бледную ладонь Эммы своей. - Сейчас мне ничего не снится по ночам. Никогда. Мне и раньше редко снились дурные сны, - неожиданно добавляет Арабелла, опустив глаза и нахмурившись. Затем она в своей особой манере облизывает губы, чуть склонив голову набок и глядя на собственные беспокойно мнущие край одеяла пальцы. - И Джонатан всегда будил меня, прогоняя их.
Эмма лишь едва заметно поджимает губы. Она уже говорила Арабелле, что думает по поводу Джонатана и его холодной мужской магии, ради которой он бросил такую удивительную женщину. А та лишь улыбается в ответ, будто так и надо.
Будто не понимает.
Объяснять некоторые вещи иногда не стоит.

4.

Объяснять некоторые вещи иногда не стоит.
Например, как устроена дружба, основанная на равенстве. До таких вещей необходимо доходить самому.
Норрелл честно пытается жить той жизнью, которой раньше ему жить не доводилось - жизнью, в которой у него есть друг. Не ученик, не соперник, не покровитель и не слуга, а кто-то равный, над кем у него нет власти и у кого нет власти над ним. Если честно, по ощущениям больше всего это напоминает головокружение, подобное тому, которое испытываешь, стоя на краю обрыва и понимая, что тебя ничто не держит. И еще - странное удовлетворение, хотя, мистеру Норреллу до сих пор кажется, что только законченный болван будет радоваться таким вещам.
Его по-прежнему невероятно пугает то, что с Джонатаном их теперь ничто не связывает: ни его власть как учителя, ни обязанности, ни-че-го кроме заклинания Вечной Ночи, которое почему-то не кажется ему гарантией того, что Джонатан останется с ним. Это неправильно сработавшее невероятно сильное заклятие кажется Гилберту Норреллу самой хрупкой вещью на свете, и он в душе ужасно боится того момента, когда они его разрушат. И - ждет, с легкой тенью тревожного предвкушения, потому что вдруг - вдруг - окажется, что их держит вместе вовсе не заклинание, не книги и не род деятельности?
Но когда Джонатан высказывает свою новую теорию о том, что можно попробовать сделать, Норрелл по старой привычке разносит идею в пух и прах, хотя прекрасно понимает, что с нынешним положением дел, чтобы не закончить еще одним разрывом, он так делать не должен. И очень надеется, что тот не распознает его действий, потому что он же сказал - я больше не боюсь. И он будет пытаться вести себя соответствующе, ему просто нужно время.

Джонатан терпеливо глядит, как Гилберт Норрелл учится в свои весьма немолодые годы тем вещам, по которым не написано четких руководств. И ждет, когда же тот поймет, что отсутствие жесткой связи между ними как раз и обеспечивает стабильность их дружбы. Что даже без заклятия Вечной Ночи ничего существенно не изменится, и в таком деле, как человеческие взаимоотношения, не нужна дополнительная подстраховка.
Что люди имеют обыкновение общаться с людьми просто потому, что им это так или иначе доставляет удовольствие.
Что неопределенность будущего не так уж страшна. В новых, грядущих главах истории английской магии остается все меньше места для одиночек.

5.

В новых, грядущих главах истории английской магии остается все меньше места для одиночек. И собрание волшебников, на которое Чилдермасс приводит Винкулюса - лучшее тому подтверждение.
В конце вечера Джон Сегундус собирается с духом и подходит к Чилдермассу. Тот кивает ему, как старому знакомому, и Джон приободряется. Наступает новая эпоха, и ей не помешают новые связи.
- Одно время отношения у нас не ладились, - начинает Сегундус. - Как только мы решили открыть школу, вы приехали от имени Норрелла высказать его возмущение. Как только мы учредили приют для людей, лишившихся душевного равновесия, то во многом именно по вашей вине у нас кончились пациенты, - он улыбается, стараясь не выказать легкой неуверенности.
Чилдермасс лишь едва заметно усмехается, но смотрит спокойно, не возражая и не отталкивая.
- Но теперь, когда вы больше не состоите на службе у мистера Норрелла, а магия вернулась в Англию, я надеюсь, что мы сможем работать вместе. По крайней мере, заниматься магией без конфликтов.
Сегундус решительно протягивает ему руку. Тот глядит в ответ насмешливым, но удивительно мягким взглядом, и ровно за секунду до того, как Джон собирается разочарованно опустить ладонь, возвращает пожатие в ответ. Чилдермасс не джентльмен, и подобные упражнения в вежливости его только забавляют, но Джон думает совсем не об этом, неожиданно вспоминая тот день, когда вслепую вел этого человека в комнату леди Поул за руку. Тогда его ладонь была такой же шершавой и горячей, и он помнит это слишком, слишком хорошо.
- Я уверен, мистер Сегундус, мы найдем общий язык.
Чилдермасс одаривает его таким нечитаемым взглядом, что Джону против воли хочется поежиться. И - узнать невысказанное продолжение этой фразы.
Судя по всему, вечер обещает быть долгим.



господи когда ж отпустит-то

ну вы догадываетесь что я просто коллапсировала

Пишет  Mr. Morningstar:

URL записи

я вот сейчас опять немного упала в эту пучину сомнений - мол, люди пишут серьезные вканонные фички, а я пишу поехавшие модерн!ау, которые смишнявые обычно, но как бы безбожно далеки от всего адекватного и изначального

а потом поняла, что я не готова писать серьезненько по крайней мере там где есть исторический подтекст и вообще не наш таймлайн, потому что канон мне все равно не догнать, а если я хочу писать по чему-то, то значит, что этот канон я люблю. и мучиться в попытках воспроизвести его же - не хочу, первоисточник я хочу любить без омрачения его страданиями на тему недостаточной подражательной способности и недостатка серьезности.
а все эти поехавшие аушечки и кроссоверы, мало того, что дарят мне неиссякаемую радость в процессе написания, так еще и имеют очень важный компонент в виде твоего собственного вклада в них. потому что герои в новых условиях не могут остаться полностью собой, и придумывая им все эти фишечки и шуточки, ты очень вкладываешься в каждого персонажа, и он на какое-то время становится на небольшую долю твоим детищем тоже
и без этого соучастия - мне грустненько. потому что это мой способ припасть к персонажам, как кому-то надо для счастья впихнуть себя в счастливое будущее персонажей и сублимировать таким образом


пять утра, самое время задуматься о таких вещах, ага

буду краток или нет
стрендж и норрелл ЭТО ПИЗДЕЦ ДЛЯ МОЕГО НЕЖНОГО СЕРДЦА

потому что представьте, что вы прочли книгу, которую вам когда-то рекомендовали со словами, что она такая клевая, что вам бы хотелось ее съесть, и вы поняли это желание советчика. а потом вы узнали что будет экранизация
и вы ждали ее гребаный год
и вот вам начали ее показывать, и вы просто плачете алмазными слезами, потому что ГАД БЛЕСС ВСЕХ КТО ПРОИЗВЕЛ ЭТИ СЕМЬ СЕРИЙ ЧИСТОГО СЧАСТЬЯ
идеальные стрендж (И Я УЖЕ ПОЧТИ ПРОСТИЛА ЧТО НАШЛИ НЕ РЫЖЕГО) и норрелл, идеальные взаимоотношения всех со всеми, чилдермасс и сегундус, которые тебе и в книжке подозрительно нравились, расцветают как пиздец
...
......
............
нет таких слов, причем не как обычно это бывает с экранизациями, а ХОРОШИХ СЛОВ

я на данный момент посмотрела три с половиной серии, периодически умирая, потому что слишком прекрасная картинка, слишком прекрасное все, я до сих пор не могу поверить, мои филины в эпилептическом припадке
очень очень ОЧЕНЬ хороший стрендж О Ч Е Н Ь
большая вишенка на торте - чилдермасс/сегундус и этот пиздец в твиттере. и количество хедканонов, множащихся в моей голове
выжимка из твиттера потому что очень важно
в модерн!ау сегундус видится мне обладателем шила в жопе, потому что ДВАДЦАТЬ ПЕРВЫЙ ВЕК НЕ ОБЯЗАТЕЛЬНО БЫТЬ ЧИННЫМ ДЖЕНТЛЬМЕНОМ
и просто я представляю, как сегундус всерьез озадачен вопросом, как сказать человеку что он похож на мятую со сна подушку в качестве комплимента, потому что ему действительно ужасно нравится это

модерн!ау в школе где сегундус преподает историю детишкам, но увлекается и ТО И ДЕЛО ДАВАЙ ЕБАШИТЬ В МИФОЛОГИЮ И СТРАННЫЕ ТЕОРИИ О ТОМ ЧТО В ВОЙНЕ ПРОТИВ НАПОЛЕОНА МОГЛА ИСПОЛЬЗОВАТЬСЯ МАГИЯ
и чилдермасс в качестве секретаря норрелла, которого посылают выражать НЕДОВОЛЬСТВО обучением
чилдермасс исправно заваливается к сегундусу на уроки и делает ехидное лицо каждый раз когда джона опять заносит на любимое, а после урока опять выражает лицом кирпич типа "айайай мистер норрелл расстроен тем что вы МЕСЯЦ проходили легенды о короле артуре сэр", при этом внутренне веселится и втягивается в процесс нервирования бедного джона. а потом в один из вечеров в школе после очередной СЕРЬЕЗНОЙ БЕСЕДЫ чота раздражается и случайно вырубает в школе свет волшебством
И ВОТ ЭТО ЛИЦО СЕГУНДУСА ОБИЖЕННОЕ И ОБОЖАЮЩЕЕ ОДНОВРЕМЕННО КОГДА ОН ПОНИМАЕТ ЧТО ПРОИЗОШЛО
и чилдермасс такой: надеюсь, вы наконец перестанете рассказывать все эти глупости о волшебстве
а дальше джон просто начинает его сталкерить с настойчивостью адепта саентологии с мольбами рассказать о волшебстве

стадия УЖЕ ДАЖЕ НЕ СТЫДНО

ведется с начала лета

ИЮНЬ

1-5Once Upon a Time, S02
сирдца и слезкиСмотрела после перерыва в пару лет. Первый сезон в двенадцатом году одолела за сутки (!) без отрыва вообще, так что под конец я с трудом моргала и больше не могла плакать, усталым эмоциональным диапазоном совпадая с табуреткой. Решила сделать перерыв, и случайно он затянулся на несколько лет.
Взяла второй сезон с собой на практику, и опять сгорела в этом термоядерном огне, потому что есть что-то в ванс апоне такое, что превращает меня в сентиментальное желе. Допустим, зачерствев за эти годы, я почти не капала слезами на душещипательных моментах, но мысленно продолжала то и дело покрикивать. Второй сезон - очень про семью и попытки наладить контакт. И про череду бесконечных фейлов Румпельштильцхена, который вызывает у меня столько противоречивого всего, что я уже вообще не понимаю, как к нему отношусь.
Отдельная песня - Белфайр. И если на первых его появлениях я как-то печалилась, мол, это что вообще за мятый мужичок у Эммы в анамнезе, то к концу сезона я орала благим матом, глядя на то, как его снова выбрасывает в ебаный портал.
По ходу еще зашипперила Мулан/Аврора и регретую ничто.


Doctor Who, S06 пересмотрено
сирдца сирдцаОпять же, с Доктором у меня тоже был двухлетний (или около того) перерыв, потому что я в свое время от него устала и любая мысль вызывала отторжение. И так сложилось, что смотреть в изоляции мне было практически нечего, так что от безысходности решила пересмотреть. И что я вам скажу.
Я ЗАБЫЛА КАКОЙ ЭТО АЛМАЗИК
КАКАЯ ЭТО БЛЯДСКАЯ РОССЫПЬ АЛМАЗОВ
Серьезно, несмотря на все срачи и прочее, я считаю (сейчас уже куда более уверенно), что моффатовский доктор - самый-самый в нью-скуле. И это не только сама картинка, а вся совокупность, в которую входят и вдохновенно поехавший Одиннадцатый, и изящные закруты сюжетов целого сезона, и эмоциональный компонент. Возможно, у РТД эмоций и больше, но в эпохе Одиннадцатого тебе по почкам бьют реже и точнее.
Надо наконец двинуться к седьмому сезону и дальше, хотя я катастрофически не хочу расставаться с Пондами. В том числе и потому, что я только сейчас поняла, насколько мне нравится то, что у Эми есть не только Доктор, но и Рори, и он - совсем не то же самое для нее. Это отделение любви к Доктору как к чуду от другой любви, в обычном ее понимании - для меня просто прайслесс. Потому что Марта и Роза огорчали меня именно влюбленностью в Доктора, несмотря на ее очевидную неизбежность. Ну и плюс Эми/Рори это такие вагоны котят, что я почти захлебнулась от нежности, особенно от того, что в шестом сезоне Рори уже гораздо более осмысленный и самостоятельный.
Блядь, кажется, я сейчас пойду еще и пятый сезон пересмотрю.


6-11Adventure time, S01

House M.D. S05, S06
Хауз мудак, я все сказала. А, нет, еще я весь шестой сезон орала, чтобы Кадди так и оставалась с Лукасом, потому что е-мое, она имеет право на человеческое счастье.

Doctor Who, S05 пересмотрено
а вот тут мне эми в первой половине нравится куда меньше, потому что ее отношение к рори как к чему-то заменимому/предмету обихода меня очень печалит. ОЧЕНЬ. серьезно, чтобы признать, что любишь человека, надо, чтобы он пару раз умер?


Jonathan Strange and Mr Norrell (ААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААА)
НУ
ВЫ ПОНИМАЕТЕ
я ждала экранизацию полтора года, и мне додали всего, кроме, разве что веллингтона (и то я бурчу, потому что он мне просто не сильно понравился). стрендж! норрелл! сэм уэст в чулках! ужасно прекрасные обе леди! чилдермаааааааасс! сегундус, одетый как зефирка!
конечно, можно было бы побурчать, что в финалке поменяли некоторые моменты и король-ворон не похож у них на свэгового господина, но это такие все мелочи

Hannibal, S02
NO HOMO
NO HOMO
NO HOMO

Person of Interest, S02
NO HOMO [2]
у меня тревожно сосет под ложечкой от намечающегося сюжета. почему они не могут просто четыре сезона спасать людей и улыбаться друг другу, ну почему


ИЮЛЬ-АВГУСТ

The Musketeers, S01 + S02

Turn S01 + S02

Ripper Street S01


В процессе:
Game of Thrones s05 (7/10 серий посмотрела, сезон во многом слит, печаль)
Banished
Black Sails, S01
DW, S07
POI S03
Gravity Falls, S01
Hannibal S03

В очереди/ждем выхода:
Джон Адамс (HBO)
OUaT, S03
SHIELD
Orange is the new black, S03
Mr. Robot
Peaky Blinders
Over the garden wall
How to get away with murder, S02