...но команда ФМА на ЗФБ наконец деанонилась
с меня всего шерсти клок, но оставлю тут на добрую память

Название: [Un]happily Ever After
Автор:  лейтенант касатка
Бета: WTF Fullmetal Alchemist2016
Размер: цикл драбблов
Рейтинг: от G до PG-13
Краткое содержание: Постканон. «Долго и счастливо» после окончания войны с Отцом для каждого оказывается своим.

Пейринг/Персонажи: Линг Яо, Грид.
Категория: джен
Жанр: ангст, драма
Размер: драббл

1.
Грид вошел в его жизнь костром умирающих душ и принес с собой силу.
Тогда было важно только это, и Линг распахнул всё свое существо, чтобы принять этот дар, и, если честно, ему было плевать на цену: физической ли болью, усталостью, беспомощностью, чужой ли кровью – он был готов платить.
Тогда, корчась на сером, пахнувшем сыростью полу, сходя с ума от воющего хора мертвецов в своей голове, он не знал, что придется рассчитываться куда позже, месяцы и недели спустя; рассчитываться до конца жизни кусками своего разбитого сердца.
Линг вспоминает, как иногда этот голос гремел так громко и насмешливо в его мыслях, что голова раскалывалась; Линг в те минуты чувствовал себя треснувшим колоколом. Он вспоминает, как иногда Грид мягко и снисходительно фыркал, как надсадно и хрипловато смеялся его собственным голосом, изменяя его до неузнаваемости, как жестко оттеснял его от управления собственным телом. Как дразнил его из-за разной ерунды и очень, даже преступно, редко говорил о том, что Линг – особенный. Почти никогда. Только удивлялся иногда его упрямству – и смеялся, смеялся.
Еще он вспоминает, как кричал, зло, надрываясь, на Грида, когда тот отрицал своих друзей; как говорил ему: друзья – это то, что всегда останется в твоем сердце, как бы ты ни пытался стереть их.
И теперь он не может стереть самого Грида из собственного сердца, хотя тот уже давно рассыпался алой пылью. Если бы он мог спросить Роя Мустанга, оставшегося в Аместрисе, тот бы ему рассказал об угольных отпечатках, в которые за секунды обращались бежавшие из Ишвара люди. Людей уже больше нет, но пятна их силуэтов снятся тебе годами.
Самый лучший, болезненно-сладкий сон Линга - это тот, в котором он не один, в котором он снова чувствует эту душевную заполненность, целостность, в котором его сознание - это два разума, два вторящих друг другу голоса, где целое просто-напросто не может быть сведено к сумме его компонентов.
Ученые люди Запада могли бы назвать это феноменом эмерджентности, но, честное слово, Лингу глубоко плевать, как называть такое; имена вещам дают люди, которые видят их только умом и в книгах, которые не знают, каково это - просыпаться со сквозняком в груди. И ни одна философия - ни восточная, ни западная - не может рассказать ему, как снова ощутить себя не таким безнадежно одиноким.
Линг уважает женщин, но в попытках забыться окружает себя наложницами как безликим мясом, в надежде, что хоть чьи-то руки согреют его сердце. Он целует их в уголок рта и между их светлыми, белеющими в сумраке покоев грудями так нежно, как может; он позволяет им любить себя, но в эти минуты он даже отчетливее понимает, насколько безгранично одинок.
Он понимает, что это странное, ругающееся, многоголосое существо, которым он был - оно и было любовью. Не потому что он разделял его взгляды, или так ценил принесенную мощь. Он понимает все уже постфактум - потому что пытается лечить его отсутствие любовью. Не силой, не покоем, не верой.
Подобное - подобным.
Мудрецы говорят, что любовь приходит под разными ликами, что любовь бывает разной, не только той, которой любишь прелестную девушку, и Линг уже заплатил за это знание слишком дорого.
Мудрецы говорят, что умирает и рождается каждый в одиночку - и богатый и бедный, и злой и добрый.
Линг однажды уже умер вдвоем; беда в одном - по глупой ошибке его осколок остался жить.
Иногда Линг долгие минуты вглядывается в зеркало, вслушивается в себя - не осталось ли и в нем хотя бы чужого обломка - в мыслях, в глазах; хоть где-то, кроме его несчастного сердца, которое обречено помнить. Он хотел бы опять злиться на Грида, бесцеремонно отбирающего у него тело, ведущего себя, как законченный мудак, но больше не может.
Но иногда Лингу все же кажется, что его отражение порой чуть запаздывает в зеркале, ведет себя с пугающим, знакомым упрямством.
Линг не знает, чего он ждет - боится? - больше. Собственного мягко, как подкатывающая к горлу тошнота, подкрадывающегося безумия или того, что Грид покинул мир не до конца.
Но почему бы не могло остаться чего-то и от невыносимого гомункула, упрямо прятавшего все хорошее в себе под маской всепоглощающей жадности?
Почему не могло остаться от него тени на стекле, памяти в зеркале, отпечатка в сознании, сильного только тогда, когда Линг спит?.. Того самого пятна золы на выжженном солнцем песке?
Линг напряженно вглядывается в зеркала все чаще. Один раз, когда он сдергивает с зеркала покрывало, ему даже кажется, что он видит там свой затылок вместо лица первые секунды.



Пейринг/Персонажи: Рой/Эд
Категория: пре-слэш
Жанр: ангст
Размер: драббл

2.
Эдварду пятнадцать, и он ловит на себе усталый пристальный взгляд Роя Мустанга. У Роя глаза темные, почти черные, и в некоторые, особо тяжелые дни они почти ничего не выражают.
Не то чтобы Эд смотрел, конечно, нет.
Эдвард невольно напрягается под этим взглядом, торопливо скашивает глаза на собственную вроде бы прилично выглядящую одежду, поправляет лезущую в глаза прядь – потому что, если честно, в эти секунды не знает, куда девать руки. Его напрягают быстрые переходы полковника Мустанга от серьезности к насмешке, потому что он еще не всегда их верно улавливает.
Он, на всякий случай, ждет замечания или – такого редкого, но все же иногда высказываемого – беспокойства за него, но не получает ничего.
Рой просто отворачивается, и Эдвард демонстративно пожимает плечами: мало ли, что эти взрослые серьезные алхимики имеют в виду. Он и без того по горло в чужих загадках. И, если честно, ему порой некомфортно от того, как полковник пытается неумело нацепить на себя отцовскую роль – тот словно тайком переодевается у зеркала в женское платье.
Так это выглядит для него – до конца войны с Отцом, до их следующей встречи четыре года спустя.

Эдварду двадцать, и теперь он понимает, что значит этот взгляд.
Конечно, пятнадцать лет и двадцать – это, мягко говоря, не одно и то же. И вопрос даже не в шумящих в голове гормонах или разнице в росте; меняется всё. Меняется восприятие мира – опыт, приобретенный за жизнь, растет внутри тебя, распирая сердце (а кому и холодную голову), и меняет тебя. И то, какими глазами ты смотришь на всё вокруг.
Эдвард приезжает в Централ ненадолго, по делам, и после первых минут сладостной, заливающей его с головой ностальгии ему начинает казаться, что он ступает по открытой ране, которая бы зыбко дышала под его ногами, не будь туго стянута полотном мостовой. По своей собственной ране.
Город живет тихой утренней жизнью, тени домов остры, словно бритва, под лучами не до конца еще пробудившегося солнца, и поэтому всё кажется не таким болезненно знакомым. Эдвард помнит эти улицы ярким днем. И еще отчетливее - вечером, тревожными, серо-черными, как их с Альфонсом отчаяние.
Этот город со своей песьей службой затягивался петлей на его шее.
Расплата за детство приходит только в эти, последние годы, когда Эдвард начинает понимать, что и не жил нормально – ни одного дня со своих десяти с небольшим лет. Тогда он просто упрямо шагал вперед, а теперь ему не остается ничего, кроме многоголосицы припозднившихся мыслей.
В городе он находит Роя Мустанга – потому что не видел его с тех самых пор, и хочет посмотреть, как тот живет теперь, как зализал душевные раны после всего, что с ними случилось. Возможно, он хочет увидеть ответ на свои незаданные вопросы. Возможно, он хочет увидеть человека, к которому успел прикипеть сердцем.
Первые минуты они мучительно вглядываются друг в друга, то ли пытаясь отыскать себя прежних, то ли – страшась. Отыскать в этом взрослом молодом человеке с золотистой щетиной на упрямом подбородке; в этом мужчине, у которого разве что лицо стало чуть более хищным за прошедшие четыре года.
Беседа отчаянно не клеится, и стихает, как разворошенный костер, после стремительного потока бессмысленных, общепринятых реплик, которыми два человека, не знающие, как глядеть друг на друга, пытаются замостить пропасть шириною в несколько лет.
У Роя взгляд, почти всегда обращенный внутрь себя, и он и был таким, понимает Эдвард, пока они сидят молча. Всё, что он помнит как Роя Мустанга: и его напускную иронию, и кажущуюся бесцеремонность, и какую-то офицерскую жесткость – всё оказывается искусственным и хлипким. Рой всё еще молод, Рой всё еще держится как обычно, вопросительно приподнимает брови, словно не видел в жизни ничего изумительнее Эдварда Элрика, но Эдвард с ужасом понимает, что сам он вырос, безнадежно вырос, и мир уже не будет прежним, и Роя он прежним видеть не будет тоже.
И взрослеть оказывается ужасно, ужасно страшно.
Конечно, Эдвард никому об этом не расскажет; конечно, он давно уже полагает себя взрослым. Потому что, как любят говорить люди, взрослым человек становится, когда берет на себя ответственность, – и Эдвард взял её в свои двенадцать. Но сейчас он понимает, что окончательно становится взрослым, когда встречает лицом к лицу свои пять, десять, пятнадцать прошедших лет, и понимает, что всё живое и дышащее, любимое и ненавистное теперь кажется совершенно картонным. И маленьким.
Любимое старое дерево, знакомые домики, люди из прошлой жизни – всё это.
Раньше мир был больше и непонятней, он был теплее и контрастней.
Сейчас он в этих тихих глазах перегоревшего человека ловит тот самый взгляд, что однажды поймал в пятнадцать, и на этот раз понимает, как именно на него смотрят. С каким невысказанным вопросом.
И теперь, когда Эдварду двадцать, ответственность за любой из тех ответов, что он даст, будет лежать на нем. Потому что больше ему не пятнадцать и его никто не страхует.
Эдвард медленно кивает и неуверенно протягивает руку к чужому лицу.
 

Пейринг/Персонажи: Ал/Мэй
Категория: гет
Жанр: флафф, романс
Размер: драббл

3.
Мэй Чен готовит самые вкусные пироги в мире, уверен Альфонс. Она печет их с вишней, не с яблоками, и, пока готовит, случайно перемазывает свою светлую кожу ярко-алым, но Альфонс готов продать за них душу – хотя, конечно, таких слов он не говорит теперь даже в шутку, потому что слишком хорошо знает, что это такое. Продать душу.
Иногда вишня и немного муки так и остаются у нее на губах, и Альфонс никогда не дает ей умыться – целует её прямо так, отчего она смешно сердится и всё еще не может перестать смущаться. Целует её, даже если заехавший в гости Эдвард бубнит, что эта идиллия отвратительна и у него сейчас сироп носом пойдет, потому что Альфонсу все равно – настолько он бесстыдно, безоглядно счастлив.
Альфонс привык всю жизнь нести на себе груз и защищать остальных, и впервые в жизни он понимает, что теперь защищают и его, не так, как это делают старшие братья. Защищают, в том числе, от него самого.
Потому что время от времени Альфонсу снится, что он снова не чувствует тела, что не может спать и не хочет есть; иногда ему снится, что он все еще потерян в сосущей белой пустоте.
И самое, самое ужасное, что он никогда не может проснуться от этих снов сам, только тело вытягивается напряженной струной, мышцы словно сведены судорогой – Эд рассказывал, как это выглядит. Мэй не рассказывает ему об этом ни разу, только тихо гладит его лоб, смахивая дурную паутину сна.
Она каким-то непостижимым образом чувствует, когда подобные сны ловят его в свою нерастяжимую сеть, и каждый раз будит его, успокаивающе прижимаясь к нему, теплая, живая, сонная, со встревоженными, блестящими в темноте глазами. Она с ним все те минуты, что его мышцы, скованные спазмами, отходят от очередного кошмара.
Сейчас он уже почти не дается белесым сновидениям – встречает их спокойно, зная, что за ним всегда протянутся две тонкие, удивительно сильные руки, чтобы забрать его обратно в мир живых.
Мэй действительно невероятно сильная, даже не физически; сильная своим огромным и яростным сердцем, в котором умудрился калачиком свернуться целый океан нежности.
Мэй Чен до сих пор не очень много лет, и Ал в своей жизни видел много удивительного, но, честное слово, – никого удивительнее, прекраснее и смелее, чем Мэй, отважно любящую его, он не встречал.
И, благодаря ей, у него получается заново выстроить себя из осколков, из которых в одиночку он мог бы и не собраться.


Пейринг/Персонажи: Риза/Уинри
Категория: фемслэш
Жанр: романс
Размер: драббл

4.
Черный Хаяте ластится к рукам Уинри, отчаянно виляя хвостом и тычась влажным носом в раскрытые ладони. Ошейник тихо позвякивает на его шее, пока он вертится.
- Совсем его избалуешь, - строго говорит Риза откуда-то из прихожей, только что вернувшаяся в маленькую квартирку на окраине Централа.
Хаяте настораживается и делает вид, что вовсе не погибает тут от любви к чужим рукам, треплющим его теплый загривок. Уинри улыбается себе под нос, глядя на это.
Риза держит свою жизнь в стальной хватке, даже сейчас, дома, а не только в штабе. Многих это пугает – многих, но не Уинри.
Уинри помнит, как смотрела на эту удивительную, сияющую внутренней силой женщину, со стержнем внутри и проблеском ласковой стали во взгляде, когда Хоукай и Мустанг первый раз появились в их доме. Она не помнит, в каких они тогда были званиях, и плохо помнит, о чем они с Ризой тогда говорили, но помнит то восхищение, от которого было трудно дышать в груди.
Потому что она всегда слышала много историй о смелых, умных, решительных, талантливых героях-мужчинах – и ни одной истории о такой же женщине. Пока не увидела Ризу.
Риза следовала за Роем тенью, готовой не дать оступиться. И тогда Уинри была уверена, что такое женщина может делать только из любви - потому что на полковника Риза смотрела так, что даже у нее, маленькой девочки, щемило сердце. Пожалуй, от зависти, потому что даже в том возрасте она понимала, что так не смотрят на случайных людей.

Уинри долгие годы в мечтах представляла себя такой же, как Риза, – смелой, честной, серьезной, достойной чужой любви и уважения. И именно благодаря этим воспоминаниям её совсем не волновало, что возиться с автоброней – совсем не женское дело. Потому что она видела самую потрясающую женщину на свете, и никто бы не смог её убедить в обратном.
Чего Уинри не знала, ни тогда, ни до самого конца войны с Отцом, так это того, что в маленькой квартирке на окраине Централа, в узких женских ладонях, которые часто пахнут порохом и цветами, её ждет любовь; она не знала, что станет чьим-то покоем. Что это будет тот самый человек, на которого она с таким восторгом глядела много лет назад. Тогда у Уинри были сбитые коленки, не хватало пары задних зубов, и она не могла себе даже представить такого. Наверное, еще и потому как была по-детски уверена, что в её жизни не будет человека важнее Эдварда.

Да, Уинри и сейчас обнимает Эдварда каждый раз, когда встречает после разлуки, и прячет лицо у него на груди; она всегда помнит тепло его объятий и свой покой в них.
Но еще она знает, что любовь бывает разной.
Она любит Эдварда так, что у нее иногда, если честно, заходится сердце от той головокружительной нежности, что волной поднимается в ней. Это что-то настолько теплое и вечное, что она долго звала это той самой любовью, которую так ждала в детстве. Ей понадобилось несколько лет, чтобы понять, что такое человеческое тепло, сворачивающееся домашним зверем в твоей груди, – оно может быть и дружбой, прошедшей через безжалостные тиски жизни.
Дружбой такой силы, что Уинри готова сражаться за них с Алом, но всё же, всё же, всё же – это не та самая любовь. По крайней мере, не то, что люди обычно зовут ей.
И Риза по-прежнему – опора и молчаливая поддержка для Роя, Уинри понимает это. Но еще лучше она понимает, что возвращается Риза домой именно к ней – а не к нему, во что бы там люди ни верили, о чем бы ни шептались за их спинами.
Возвращается она серьезной и собранной, и только дома позволяет себе иногда на секунду показать усталость. Это даже интимнее, чем её разрешение видеть минное поле ожогов поверх формул на её светлой спине. По крайней мере, в случае Ризы, которая никогда и никому не позволяет увидеть лишнего.

В детстве Уинри была поражена тем, как Риза умеет любить молча и сильно.
Сейчас она чувствует, как Риза умеет любить открыто и смело – чувствует каждый день. Пускай видеть это позволено только ей – и никому больше.