сделай еблишко попроще, духовный советский мальчик
я откопала этот стол заявок и даже написала что-то
Исполнения вот к этому флешмобу по заявкам.
Поняла, что неудобно прыгать по комментариям, тем более, что у меня ссылки как-то криво работают, так что запилю тексты в отдельный пост, чтобы все под рукой лежало. Исполняется в рандомном порядке.
[стол заказов все еще работает и ждет ваших заявок по ссылке выше]
new
Уэлсли/Шарп, поцелуй
таймлайн - финал "орла шарпа", где званый ужин. регретую ничто
В тот вечер Шарп узнал, что одна из самых, черт побери, неловких вещей в жизни - это толпа знатных гостей, поднимающих за ужином бокал в твою честь. Слава богу, казавшийся бесконечным вечер подошел к концу, и гости Уэлсли стали расходиться, кивая на прощание и хозяину дома, и главному герою этого дня. Многие искренне поздравляли его с орлом, и такая сердечность - пусть и сбрызнутая вином - была для Ричарда в новинку.
Он остался последним, так как спешить ему было некуда, Южный Эссекский был хорошо устроен, и он был в благодушном и сытом настроении. Когда Шарп хотел уже было попрощаться, стоя в прихожей небольшого испанского дома, который временно занимал генерал, тот его остановил:
- За вами следить оказалось еще интереснее, чем я полагал, - почти доброжелательно произнес сэр Артур, хотя Шарпу, если честно, спустя все эти годы знакомства продолжала чудиться насмешка в его голосе. Ему нравилось полагать, что за холодной внешностью Уэлсли прячется что-то живое, он был практически уверен в этом. Сколько раз он замечал острый, как бритва, гнев, спрятанный под маской спокойствия, или тихое веселье, проблескивающее в этих умных, пронзительно-светлых глазах? Ричарду нравилось наблюдать за ним в моменты работы с подчиненными, когда все остальные, вызванные к нему в командирскую палатку, были слишком заняты собственными чувствами: страхом, гневом или желанием показать себя - и потому ничего не замечали.
Шарп почему-то совершенно не испытывал положенного трепета перед Уэлсли, и тот, судя по всему, прекрасно видел это. Видел - и ценил, как часто ценят подобное люди, слишком утомленные всеобщим страхом перед ними.
На ум Шарпу пришел десяток остроумных и дерзких ответов, но в итоге он постарался ответить достаточно сдержанно:
- Да, сэр. Надеюсь, я и дальше вас не разочарую.
Судя по тому, как усмехнулся Уэлсли, Шарп явно выпил больше, чем полагал, и ответил не совсем по установленной форме.
- Вы наглец, Шарп, - сообщил тот. - Чертовски везучий наглец, - он покачал головой. - Надеюсь, что так и продолжится, и вы вернетесь еще из десятков сражений, - чуть тише добавил он, оказавшись совсем рядом - он перемещался почти незаметно, с тихой грацией огромной кошки. Огромной - и очень опасной, как тот тигр у султана Типу.
Шарп на знал, как ответить на подобный скупой жест заботы. Уэлсли облегчил ему эту задачу, и одновременно чертовски всё усложнил: он подался вперед и почти невесомо коснулся его губ своими, сухими и обветренными.
У Ричарда Шарпа была отличная реакция и хорошо развитая интуиция, но в этой ситуации он просто замер, как зеленый новичок, у которого в первом же сражении мушкет дал осечку. Он вспомнил это давно позабытое ощущение, будто огромный и страшный мир несется на тебя с неотвратимостью вражеского всадника.
Уэлсли, не разрывая поцелуя, еще раз едва заметно усмехнулся, так что Шарп почувствовал это губами, а затем отстранился.
- Вы свободны, капитан.
Чертов Уэлсли. Чертово всё. Будь проклята его слегка насмешливая улыбка и горячие сухие губы, с тоской подумал Шарп и развернулся, чтобы наконец переступить порог этого злосчастного дома.
- Доброй ночи, сэр, - как можно ровнее ответил он, а затем - затем он плюнул на всё и дал волю своей злости. Он повернулся на пороге обратно, угрюмо взглянул на сэра Артура и, прежде чем уйти, вернул ему поцелуй. Такой же целомудренный, но очень, очень злой.
И вышел в бархатную испанскую ночь.
Ричард Шарп не увидел, как оставшийся в одиночестве Уэсли улыбнулся себе под нос из-за того, что этому чертовому бродяге обязательно надо было оставить последнее слово за собой.
Везучий наглец.
Ганнибал/Уилл, один рисует другого
таймлайн первого сезона, когда уилл уже весь такой в энцефалите. пафос детектед
Уилл сидит на кушетке в кабинете доктора Лектера, ссутулив плечи и прикрыв глаза. Он сейчас чем-то напоминает им же когда-то нарисованный циферблат с устало сползшими цифрами.
Только что перед его сонно моргающими глазами разверзся ад мерцающего и дергающегося света, пульсирующего и злого, среди которого оставался лишь один оплот спокойствия - тихий, спокойный голос Ганнибала с острым, как и черты его лица, акцентом. Он говорил ему что-то, вел через бесконечные вспышки света, от которых у Уилла мутилось в глазах и накатывала дурнота, пытавшаяся уйти из его тела липким холодным потом.
Кажется, доктор Лектер пытался ему помочь.
Сейчас Уилл потерян во времени и пространстве, он почти без сознания, но на его лице остается эта его странная, полудикая гримаса улыбки.
Ганнибал сидит напротив с листом бумаги, аккуратно прикрепленным к планшету, и пытается поймать выражение лица Уилла. Потому что Уилл всегда улыбается так, будто просто механически скалится и осознает неестественность собственной улыбки, и тогда в нее отчаянно начинают пробиваться горечь и злость. И - насмешка, словно он говорит: эй, посмотрите, да, на морального калеку, который даже улыбнуться нормально не может.
Улыбка Уилла Грэма в эти месяцы - одна из самых прекрасных и самых тревожных вещей, что Ганнибал Лектер видел за последние годы. Ему хочется ее рисовать, потому что это не просто соответствует его помпезной, с легким душком разложения эстетике, но еще и потому что такой Уилл - дело его рук, его детище, это бабочка с мягкими покровами, еще не покинувшая своего кокона.
Карандаш мягко скользит по бумаге, парой штрихов намечая тени. Чуть сильнее нажим - обозначает темные спутанные волосы, так похожие на те, что писал Караваджо. Уилл на рисунке весь - сжавшаяся пружина.
На карандашном наброске в сведенной судорогой руке Уилл сжимает карманные часы. У часов треснуло стекло и обломана стрелка, часы сломаны, как и сам Уилл. Часы сломаны варварски; Уилл сломан расчетливо, как неправильно сросшаяся кость. Доктор Лектер вынужден сломать её снова, чтобы сделать всё правильно, чтобы все зажило так, как нужно.
Он аккуратно выращивает из Уилла человека, который сможет его понять. Понять - и не отшатнуться, не закрыться самому и не закрыть его за решеткой.
Но чтобы все получилось, сперва Уиллу придется пройти через боль и страх, непонимание и отчаяние. Уиллу предстоит большой путь.
Ганнибал рисует на челе Уилла, в его спутанных темных волосах колючий венец.
исполнения-2014
----------------Хорнблауэр--------------------
для Constanze:
Буш(|)/Горацио, шрамы, версия первая (канонный таймлайн)
Капитан Хорнблауэр занят бумажной работой у себя в кабинете - фиксирует в бортовом журнале стычку с французами, имевшую место всего каких-нибудь два часа назад, в то время как Буш на палубе руководит мелкими ремонтными работами, а самые неудачливые матросы зализывают собственные раны.
Буш, забывшись, поспешно входит почти без стука в каюту капитана и потому видит, как Горацио при его появлении воровато одергивает рукав своей белой свободной рубашки.
- Сэр, обнаружилась пробоина, - начинает он, но осекается, глядя как на белой ткани расцветают небольшие бурые пятна. Горацио сидит, сняв мундир - жара стоит невыносимая.
- Сэр? - вопросительно глядит на него Буш, а затем, совершенно игнорируя субординацию, подходит ближе, осторожно отодвигает рукав и обнажает кровоточащий длинный порез на предплечье. Хмурясь, осматривает его, осторожно скользя шершавыми пальцами по раздраженной коже вокруг раны, и качает головой:
- Надо бы зашить, в таком климате люди гниют заживо даже от небольшой царапинки, - а потом поджимает губы и прибавляет:
- Чертовы лягушатники застали нас врасплох, сэр. Надеюсь, вы не прячете другие ранения? - он спрашивает так участливо, что Горацио едва не задыхается от смеси жалости к себе, стыда и гнева, и чуть не срывается на своем первом лейтенанте. Буш, конечно, прощал ему подобные срывы много раз, но Горацио очень боится, что однажды тот уже просто не сможет больше терпеть его постоянные самокопания и агрессию.
Хорнблауэр, бледный, неожиданно беспомощный, опускает глаза, будто напортачивший юнга, и тихо говорит:
- Это не лягушатники.
- Сэр? - переспрашивает Буш с легким недоумением.
Верх берет злость, и Горацио с вызовом поддергивает рукав: на смуглом предплечье белеют несколько других шрамов. Слишком параллельных, чтобы быть случайностью. Потом с отвращением демонстрирует ему свой нож для бумаг.
- Я сам, - с вызовом говорит он, отбрасывая нож, и напряженно глядит своими темными, лихорадочно блестящими глазами, и ждет, ждет, что тот наконец отвернется от него, и Горацио окажется прав, и сможет, наконец, тихо захлебнуться в ненависти к себе. Он понимает, что провоцирует Уильяма, но не может остановиться, потому что злиться на кого-то за то, что человек не знает, о том, как тебе плохо - глупо. И он злится лишь больше из-за сознания всей ситуации.
Буш неподвижно глядит на его изрезанную руку, а потом осторожно, будто обращаясь с диким пугливым животным, протягивает пальцы и осторожно касается участков вокруг светлых рубцов, неровных, с тонкой беззащитной кожей, и Горацио скручивает от желания двинуть ему и по рукам, и по этому чертовому участливому лицу. Какое право он вообще имеет лезть? В конце концов, всемогущий щит субординации должен прикрывать уязвимость Горацио капитанским чином. Только Буш, кажется, плевать сейчас хотел на это.
- Сэр, - тихо начинает он, мягко и внимательно глядя ему в глаза и не убирая теплых пальцев с худого предплечья, - в следующий раз лучше воспользуйтесь моим обществом для отвода чувств.
Он осторожно опускает его задранный рукав, касается краешка своего бикорна, откланиваясь, и молча выходит.
Горацио устало трет лицо ладонями, но понимает, что на лейтенанта почему-то сердиться больше не может, хотя тот умудрился сделать абсолютно все неверно: это же надо, бесцеремонно трогать его шрамы и давать ему советы!.. Но, несмотря на это, он хочет спрятаться за лейтенантской спиной от вечного недовольства собой и хоть какое-то время ни о чем не думать. Поэтому он поспешно встает, прежде чем успеет передумать, сгребает из ящика стола давно одолженные у судового врача средства и спешит в лейтенантскую каюту.
Под его угрюмым взглядом два других лейтенанта моментально испаряются, и он неловко ставит перед Бушем пару склянок и прочих принадлежностей, а потом неуверенно закатывает рукав.
Уильям смотрит внимательно и очень терпеливо, так что Горацио через силу поясняет:
- Я не могу просить мистера Смита, - он запинается, но Буш кивает головой, обрывая его, и пододвигает ему стул. Конечно он не может просить врача о таком.
Буш смотрит так внимательно и мягко, без всякого осуждения, что у капитана Хорнблауэра впервые за последние пару недель сердце ноет чуть меньше.
- Можно? - в этот раз ведет себя осторожнее лейтенант и спрашивает, прежде чем взять его руку в свои теплые ладони.
Горацио кивает и прикрывает глаза. Можно, ему можно все.
Буш/Горацио, шрамы, версия вторая (модерн!ау)
- Знаешь, я тут вспомнил, что у меня же есть своя квартира. И в ней нет толпы родственников и друзей.
Буш целует его так, что почти нечем дышать, но это все сущие пустяки по сравнению с тем, какой клубок ощущений раздирает Горацио изнутри, так что он едва не захлебывается - пальцы Уильяма успевают одновременно путаться у него в волосах, придерживая затылок, поглаживать его спину через майку или тощую коленку через джинсы, или спешить куда-то еще. Осознание того, что они вдвоем в пустой квартире, где никто не помешает, а объяснений им больше ждать не нужно, совершенно мутит рассудок, и Горацио, смелея и чувствуя, что тот дает ему время привыкнуть, сам начинает потихоньку действовать.
Он осторожно касается жестких волос Уильяма, потом шеи, нащупывая чуть выпирающий теплый бугорок шейного позвонка, а затем отважно скользит ладонью по его боку и забирается ладонью под толстовку, с которой неоднозначно улыбается Десятый Доктор. Он чувствует ладонью горячую кожу, чужое тело, и ощущение мерно бьющейся под пальцами жизни пронзает его так сильно, что он замирает, а затем осторожно двигается пальцами выше, чувствуя перекаты ребер. И выше. И вы...
Кожа под пальцами меняется, становится другой, неровной, странной, и Горацио замирает, отстраняется и глядит Уильяму в глаза:
- Что это?
Тот пожимает плечами и пытается снова поцеловать его, но встревоженный Хорнблауэр протестует, а затем и вовсе напористо пытается стянуть с Уильяма толстовку, и тот неохотно сдается.
По спине Буша, сбоку от позвоночника, змеится страшный длинный шрам, местами кожа слегка бугрится, местами мертвенно белеет в легком сумраке комнаты.
- Что это? - Горацио кажется, что он хрипло каркает, а не разговаривает, от волнения.
- Автомобильная авария, давняя, - нетерпеливо отвечает Буш, а затем поворачивается к нему лицом. - Мы можем продолжить? - впервые на памяти Горацио тот явно выбит из колеи.
Хорнблауэр встает с дивана и подходит к нему со спины, касается его плеч и спрашивает:
- Можно?
Тот слегка дерганно кивает, и Горацио осторожно спускается пальцами к шраму, тихонько гладит его.
- Ты потерял много крови? - зачем-то интересуется он.
- Да.
Горацио вдруг с поразительной ясностью осознает, что пострадай тогда Буш еще чуть сильнее, и, вполне возможно, у него бы и не было ничего этого сейчас, не было бы Уильяма, даже в качестве просто соседа, просто бы не оказалось в его жизни, и он чувствует, как горькой волной накатывает иррациональный ужас. И накрывает с головой.
Он обнимает его со спины, стискивает в объятиях так крепко, будто боится, что смерть попытается вырвать Буша у него из рук прямо сейчас.
- Будь осторожнее, - глухо бормочет он ему в плечо, пересохшими губами, и Уильям, чувствуя, как крепко тот за него цепляется, делает последние три шага в сторону старенького дивана и падает на него, уволакивая Горацио за собой.
Кажется, этим вечером они просто будут обниматься, пока Горацио не придет в себя и не убедится, что тот все еще жив, цел и вполне орел.
для смайлинг серпент
Буш/Горацио, гостящий племянник. Модерн!ау, беспощадный флафф
Буш знает, что сегодня у Горацио в квартире никого лишнего быть не должно, и потому довольно насвистывает, возвращаясь домой.
Он звонит в дверь и, едва дождавшись, когда Хорнблауэр откроет, целует его прямо с порога, потому что последние дни им постоянно что-то мешает остаться наедине. На этот раз он решает не искушать судьбу.
Но Горацио поспешно отстраняется, и Уильям с ужасом слышит за его спиной бойкий топот детских ног.
- Что это? - не слишком вежливо интересуется он, скептически глядя на тощего длинного мальчишку лет шести, а может восьми, выскочившего в прихожую. Кто этих детей поймет, сколько им там лет. Мальчик похож на бестолкового страусенка - глазастый, длинноногий и потрясающе неуклюжий. И улыбается наглой улыбкой без одного переднего зуба.
- Кто это? - ревниво спрашивает мальчик, бесцеремонно дергая Горацио за край футболки.
Горацио устало трет лицо, затем представляет их друг другу:
- Это Уильям Буш, мой близкий друг, а это Джейми, мой двоюродный племянник.
- Не знал, что у тебя есть племянник, - сообщает Буш и внимательнее разглядывает Джейми. Они действительно чем-то похожи, особенно вьющимися непослушными волосами и живыми темными глазами.
- Я тоже, - бормочет Горацио еле слышно, но тут подает ехидный голосок мальчишка, передразнивая Буша:
- Не знал, что у тебя есть друзья, - обращается он к Горацио.
Уильям предательски фыркает, пытаясь замаскировать смешок под кашель. Он не особо жалует детей и плохо умеет с ними обращаться, но этот вызывает в нем что-то вроде симпатии, поэтому Буш присаживается на корточки, так что их лица оказываются практически на одном уровне, и спрашивает:
- Надолго тебя сюда сослали?
Нахаленыш улыбается щербатой улыбкой и серьезно сообщает:
- До вечера. Мама по делам в городе.
Горацио глядит на обоих, как на предателей, вступивших в преступный сговор.
- Тогда мы поиграем в Остров Святой Елены, - заговорщицким тоном обещает Буш. - Ты ведь знаешь, кто такой Наполеон?
Джейми неуверенно кивает.
- Ну-ка, - вдруг интересуется Буш, и мальчик впервые тушуется. - Что ты про него знаешь?
- Он в России замерз, - подумав отвечает тот.
- А потом его отправили в ссылку на остров, - кивает Уильям.
- И чем же он там занимался? - интересуется мальчик, улавливая параллель.
- Гулял, - подумав, сообщает Уильям. - На море смотрел. Бездельничал и скучал по семье, - Джейми хихикает. - О. Ну конечно, еще он носил свою шляпу. Горацио? - Буш поднимает глаза на наблюдающего за ними с улыбкой и легкой ревностью Хорнблауэра, и тот меняется в лице:
- Нет. Даже не думай. Ни за что.
- Ты хуже ребенка, - бормочет Буш на ухо сидящему рядом на травке Горацио. Тот мрачно глядит на носящегося по берегу водохранилища Джейми. - Ну надел он твою шляпу, ничего страшного.
- Это бикорн, - поджимает губы Горацио так сердито, что умиленный Уильям поспешно целует его в шею под ухом, пока на них не смотрят. - Мне его друзья подарили, - уже менее возмущенно прибавляет тот.
- Надо же чем-то его развлекать. Я в его возрасте был бы счастлив с такой шляпой, - пожимает плечами Буш, а затем встает с нагретой солнцем травы, сбегает по склону и подхватывает мальчика, сажая себе на плечи. Тот восторженно взвизгивает и цепляется за шею и волосы Буша.
Горацио обреченно глядит, как от подтаявшего мороженого, триумфально поднятого в детской руке, отламывается мягкий белый кусок и падает прямо на его бесценный самодельный бикорн.
До конца дня еще долгих четыре часа.
Вечер они проводят, измотанные поездкой на водохранилище, валяясь на диване и на ковре перед телевизором, и волосы у них еще не до конца просохли. Горацио варварски разграбил коллекцию приставок и видеоигр Арчи, решив, что не одному же Бушу распоряжаться чужими вещами - в конце концов, это он капитан этого корабля сегодня.
Уильям, имеющий богатую опытом геймерскую юность, быстро осваивает последние слова техники в области видеоигр, так что они с Джейми сосредоточенно сопят, соревнуясь в каких-то гонках. На их лицах такая одинаковая чудовищная сосредоточенность, что Горацио не выдерживает и берет третий джойстик.
- Сейчас вы увидите, кто тут самый великий гонщик на этом Диком Западе, - сообщает он азартно, а два разновозрастных мерзавца довольно ржут, когда Хорнблауэр не вписывается в первый же поворот.
- Дикий Запад содрогнется, - кивает Уильям и красиво обходит вихляющую по дороге машину Горацио.
Когда Джейми милостиво соглашается выпить чаю на кухне и немного передохнуть, Горацио не выдерживает:
- Почему?
- М? - рассеянно переспрашивает Уильям. - Что почему?
- Почему ты так возишься с ним?
Он совершенно искренне недоумевает: Уильям действительно увлечен возней с Джейми, не пытается этим произвести на него впечатление и вообще подозрительно доволен, хотя они с Горацио за весь день перемолвились едва ли десятком фраз и парой касаний, а сам он совершенно вымотан.
Буш пожимает плечами:
- Я слишком давно живу один, - он отвечает без пафосного надрыва в голосе, но Горацио улавливает неподдельную грусть. - А так мне кажется, будто у меня тоже может быть семья.
Хорнблауэру становится так тоскливо от этих слов, что он совершенно плюет на конспирацию и мягко целует Буша, словно пытаясь что-то ему доказать. Что он совсем не один, например.
Они слишком поздно слышат топот босых ног, приближающийся со стороны кухни, так что когда Уильям отстраняется, Джейми сонно глядит на них, стоящий еще слишком близко. И одобрительно улыбается.
Горацио прихлебывает кофе из синей кружки-тардис и с умилением глядит, как Уильям, совершенно измотанный за день, спит поперек дивана, а Джейми спит поперек Буша. Оба выглядят исключительно довольными, так что он жалеет, что Арчи до сих пор где-то носит с его фотоаппаратом.
Раздается звонок телефона, и ему сообщают, что за Джейми заедут через четверть часа.
Через пару дней Горацио приходит к Уильяму в несусветную рань и настойчиво звонит в дверь до тех пор, пока мятый со сна Буш не выходит на лестничную клетку.
- У тебя должна быть очень веская причина для такой жестокости, - хрипловато-сонно сообщает он.
Тот усмехается и протягивает ему изрисованную бумажку:
- Тебе почта от поклонников.
На сложенном пополам листочке нарисовано что-то тяжело узнаваемое, а кривые прыгающие буквы радостно сообщают:
"(перидать дяде Уиллу)
Дядя Уил, мама абищала, што на осенних каникулах отправит миня к дяде Горри на ниделю.
Увидемся.
Джейми."
Буш прикрывает лицо ладонями и непроизвольно стонет.
---------------Отверженные----------------
для делореан:
Е/Р, реинкарнация в модерн!ау, психлечебница
Первая практика в психлечебнице - это страшно, даже когда ты знаешь, на что идешь.
Анжольрас твердо верит в избранный путь, в помощь несчастным, заблудившимся в себе, потерянным в коридорах своего подернутого трещинами сознания людям, и только поэтому выдерживает первый день с достоинством. Он внимателен, внешне спокоен и открыт, и проникшийся к нему симпатией персонал на следующий день предлагает ему, по их словам, самого приятного пациента.
По их словам он тих, немного угрюм, много рисует и абсолютно уверен в том, что жил пару веков назад, умерев за дело революции. Уверен временами слишком навязчиво, так что рисует бесконечные портреты разных молодых людей и рассказывает о них, рассказывает, рассказывает, так живо, будто и правда знал их. И жалуется, что никак не может вспомнить чего-то - кого-то? - чертовски важного, без которого его мир надтреснут и неполон. Собственно, у них в лечебнице он бывает лишь в те периоды, когда желание вспомнить, по его словам, становится настолько нестерпимым, что он уходит в запой и начинает причинять себе вред.
Когда ему надо спрятаться от реального мира.
Анжольрас видит кудрявую черноволосую голову, склонившуюся над листом бумаги, когда осторожно входит. Человек поднимает голову, глядит на него блестящими темными глазами, крупными, живыми, тревожными, с темными кругами, залегшими под ними, и лицо его, поначалу скучающее и неприветливое, становится совершенно потерянным.
- Стой, - хрипло говорит он. - Стой.
Анжольрас послушно и терпеливо замирает, лишь крепче сжимая дверную ручку в унизительно вспотевших пальцах.
- Добрый день, - мягко начинает он и почти сразу же резко шарахается, когда пациент поспешно понимается с места, роняя стул, и направляется к нему.
- Стой, - уже с легким отчаянием просит тот и замирает будто олень в свете автомобильных фар. Напряженно вглядывается в его лицо, так что Анжольрасу, обычно не заботящемуся о своей внешности, становится неловко, так что он крепче вцепляется в нагревшийся металл дверной ручки, с такой силой, что пальцы белеют.
Пациент замечает его напряженную руку и вдруг сипловато смеется, как-то зло... и знакомо, что ли.
- Ты боишься меня! - пациент даже всплескивает руками, перемазанными в фломастерах. - Ты! - он трет свой нахмуренный лоб и недоверчиво глядит из-под черных бровей, чуть ли не тыча пальцем. - Ты совсем размяк в этой сытой жизни, Аполлон, - укоризненно сообщает он наконец.
- Аполлон? - аккуратно переспрашивает Анжольрас, мучительно вспоминая все советы наставников и пытаясь выиграть время, но в голове только ревущая тревожная пустота.
Пациент подходит ближе, совершенно не смущаясь, а потом с сомнением поднимает лицо Анжольраса за подбородок. С сомнением, но удивительно мягко, будто обращаясь с цветком, и руки у него теплые и дарят ощущение удивительного покоя.
Потом он вздыхает:
- Я не помню. Помню, что был человек, помню одежду и волосы, а больше, - он кусает губу, - больше ничего. Даже не помню, насколько он важен, - в голосе его звучит обида. - Твое лицо идеально подходит, но я не могу вспомнить, - он с сожалением отходит, отворачивается к окну.
- Для чего подходит? - участливо переспрашивает Анжольрас, но тут чувствует, как кто-то приближается сзади.
И точно - врач, руководитель практики, увидев, как тот мнется в дверях, пришел узнать, в чем дело.
- Мсье Анжольрас, - чуть издевательски почтительно обращается доктор к практиканту, - какие-то трудности? - и он выразительно глядит на пациента, про которого знает, что трудностей быть не может. А тот вдруг оборачивается, бледный, и со страхом глядит на них, со страхом и какой-то чудовищной надеждой, так что Анжольрасу становится действительно страшно. И он злится.
Злится, вздергивает подбородок, как мальчишка, и твердо заявляет:
- Благодарю, все прекрасно, - и шагает в палату, тряхнув головой.
Врач хмыкает и прикрывает дверь за его спиной.
А пациент глядит на него, вот теперь по-настоящему странно.
- Анжольрас, - сипло и тупо говорит он, словно пробуя слово на вкус. И глядит с такой преданной собачьей тоской, что хочется спрятаться.
Анжольрас откашливается.
- А вас как зовут? - неловко спрашивает он, совершенно растеряв боевой настрой.
- Эр. Грантер. Впрочем, ты редко снисходил до того, чтобы вообще называть меня, - он зябко передергивает плечами, будто отмахиваясь от чего-то.
- Вам кажется, что вы знали меня в прошлой жизни? - мягко интересуется Анжольрас, все еще не зная, как себя вести.
- Ты - мертвый французский революционер, - коротко фыркает Эр. - Ты презирал меня, и, в общем-то, за дело.
- Почему же я презирал тебя?
Тот невесело смеется:
- Ты был слишком хорош для меня, а я чуть спьяну не проспал революцию, - в голосе звучит раскаяние.
- Но не проспал же?
Грантер снова приближается к нему, пристально глядя в лицо, очень серьезно и устало, тонкие губы кривит злая улыбка:
- Я успел как раз вовремя - нас убили вместе, - он смотрит себе под ноги, а потом поднимает взгляд и тихонько спрашивает, лихорадочным шепотом:
- Ты позволишь? - и его горячие пальцы мягко ложатся в ладонь Анжольраса, а у того мир трескается и звенит: чувство острейшего дежа вю накрывает его оглушительной волной, так что он обессиленно выпускает чужыие пальцы, неуверенно проходит пару шагов и опускается на стул, потерянно глядя в столешницу.
Но становится только хуже - по столу разбросаны портреты фломастерами многих его друзей по политическому кружку, и они глядят на него, совершенно узнаваемые, пусть и с другими прическами.
- Что это? - он слабо кивает на портреты.
- Это Курфейрак, - невозмутимо отвечает Эр, указывая на один из портретов. - А это-
- Это Жоли, - раздраженно обрывает его Анжольрас и чувствует, как чужие пальцы вдруг крепко сжимают его плечо.
- Ты помнишь их?
- Я их знаю, - раздраженно отвечает он, и Эр за его спиной судорожно выдыхает, а потом вдруг бесцеремонно обнимает его, сидящего, со спины, прижимаясь губами к макушке, и шепчет, совершенно как сумасшедший:
- Боже мой, иногда я тоже начинал верить, что схожу с ума, Аполлон.
Анжольрас, возмущенный подобной фамильярностью, собирается вывернуться из его рук, но последнее слово что-то окончательно сдвигает в его сознании.
Ноздри щекочет запах пороха, рука вспоминает чье-то теплое уверенное прикосновение.
Ажольраса затапливает волна воспоминаний.
для безумие джека монро:
Курф/Ферр, травма, модерн!ау
- Алло? Слушай, Ферр, ты не мог бы подъехать?
Комбефер, как обычно, ворчит, отчитывая Курфейрака, но плечо свое покорно подставляет и помогает тому дохромать до мотоцикла.
- Ооо, - только и вздыхает Курф, глядя на хищные контуры черного байка. - А что случилось с твоей милой чихающей машинкой? - едко интересуется он после нескольких секунд завистливого оцепенения. - Ты решил, что достаточно вырос для чего-то покруче? - он покровительственно треплет идеально расчесанные каштановые волосы Комбефера, так что тот неодобрительно поджимает губы, а затем мстительно поводит плечом так, что Курфейрак случайно опирается на свою распухшую ногу и тихонько шипит.
Ферру сразу становится совестно, даже вдвойне, потому что, в общем-то, он не имеет ничего против его пальцев в своих волосах.
- Эпонина временно со мной поменялась, она куда-то собралась с компанией, и ей нужна была машина, - скучающим тоном разъясняет он.
- Да за такой байк я бы для нее сам мерседес украл!
- Садись, криминальный элемент, - вздыхает Ферр, вывернувшись у него из-под руки, и ловко кидает ему шлем. Затем, уверенно оседлав мотоцикл, - Курфейрак следит за этим движением так внимательно, что оно, кажется, отпечаталось у него на сетчатке - надевает свой.
Хлопает рукой по сиденью:
- Залезай.
- А куда мы поедем? - пыхтит Курф, взгромождаясь на сидение с грацией престарелой балерины и стараясь не потревожить ушибленную ногу. Ерзает и с удовольствием приобнимает друга за пояс.
- В травмпункт, - равнодушно пожимает плечами тот.
- Не-е-ет, только не бросай меня в терновый куст, - умоляет незадачливый скейтбордист. - Не хочу в травмпункт. Отвези меня домой и подуй мне на ранку. А то будь твоя воля, ты бы вообще нас всех запер в больнице под присмотром.
- Ну, тебе бы точно присмотр не помешал, чудовище. Это же даже был не твой скейтборд!
- Но они неправильно делали один из базовых приемов! Что я мог поделать? Человек слаб, я не мог пройти мимо и не показать как надо, - защищается тот.
- О да, - едко отзывается Комбефер и неспешно выворачивает ручку газа. - Теперь у них есть очень показательный пример.
Мотоцикл плавной стрелой выскальзывет на шоссе, и Курф крепче прижимается к спине друга, нагло и по-хозяйски обхватывая его за пояс.
Пусть Ферр бурчит, он-то намерен извлечь как можно больше из этой травмы, и Комбеферу придется с этим считаться.
new! для [J]жоли весь в пыли[/J]:
Анжольрас (е/р), кошмары. Модерн!АУ с намеком на реинкарнацию
Анжольрасу часто снятся кошмары.
Такому юному, прекрасному, активному, трудолюбивому и талантливому, окруженному множеством прекрасных людей, Анжольрасу, белокурая голова которого полна идей и которого почти боготворят в политическом кружке, и в которого влюблено порядка семи человек, этому самому Анжольрасу они снятся слишком часто. Так часто, что заботливый Ферр настойчиво советует сходить к психиатру, потому что нарушения сна до добра не наводят.
Кошмары снятся самые разные, но с одинаковой настойчивостью, будто у него в голове метроном, отмеряющий время его спокойствия. Поэтому на тумбочке у кровати всегда стоит стакан воды, в ногах лежит дополнительное одеяло (почему-то очень часто ему становится ужасно холодно после кошмаров, будто последние капли жизни покидают его тело) и книга из подборки самых унылых от Ферра в качестве снотворного. Потому что уж если Комбеферр признал книгу нечитаемой, значит, простого смертного она срубит почти моментально.
За последний месяц подобным образом он прочел «Поминки по Финнегану» и учебник линейной алгебры для механико-математических факультетов. Единственное, что действительно работает с неизменным успехом – книги Коэльо, но их он бережет на случай обострения.
Кошмары снятся ему самые разные.
Ему снится, как страна летит во мрак. Кровь, беспорядки и необратимо растущая энтропия.
Ему снятся тревожные сны, в которых он постоянно куда-то бежит, непонятно от кого и куда.
Ему снятся смерти его друзей и его семьи.
Но эти кошмары на самом деле редки, а есть один, главный. Не страшный, но вечный, являющийся почти каждую ночь, скользящий в сознании как зажеванная кассетная пленка, затертый, будто ветхая ткань.
Он умирает, всегда одинаково. Он умирает за свою мечту, за свое дело, и ему не страшно, но чувство ужасающей, космической пустоты сворачивается ледяными хвостами у него в груди, потому что что-то не так. Что-то очень важное, чего он не может вспомнить, и это изматывает его куда сильнее, чем кровавый триллер о расправе над всеми его друзьями.
Он даже воспринимает этот сон как намек подсознания, мол, ты еще не нашел себя, ты должен пытаться отыскать свое место. И он ищет, ищет, сбиваясь с ног, участвует во всевозможных кружках, организациях, научной работе, выступает волонтером, но сердце никак не успокаивается и тревожно ищет чего-то.
А однажды к ним на собрание забредает какой-то студент, ошибившийся аудиторией. Взъерошенный и не слишком, кажется, трезвый, он обводит их лихорадочно блестящим взглядом, задерживает свой взгляд на разгоряченном речью Анжольрасе, приподняв бровь и выдает:
- Я тут продолжу, господа.
Он бесцеремонно проходит за один из столов, вольготно раскидывается на нем и достает из рюкзака початую бутылку вина. И смотрит Анжольраса как ночное кино.
Слов для наглеца у того не хватает.
И той же ночью ему опять снится обычный кошмар. Ружья, наведенные штыками на него, запах пороха и разлитой везде крови, ружейный дым, от которого режет глаза. Сейчас его расстреляют. Сейчас-
Почему-то при тысяча тридцать первом просмотре набившего оскомину сна что-то меняется. Его ладонь сжимают чужие горячие пальцы, перемазанные кровью, и кто-то встает за его спиной. Тревога куда-то уходит, и он успевает обернуться и узнать стоящего рядом прежде, чем пули привычно прошивают его тело. Только в этот раз совсем не страшно. И почему-то он совсем не удивлен тем, кто составляет ему компанию в смерти.
С этой ночи Анжольрасу не так тревожно в этом сне, потому что он знает, что будет теплая ладонь, ободряющее пожатие, он останется там не один.
На следующей неделе черноволосый незнакомец снова приходит на заседание кружка. Почти трезвый и явно пытавшийся расчесать свои жесткие, как проволока, волосы.
Анжольрас едва заметно улыбается.
Через полтора месяца, впервые в своей жизни засыпая с кем-то в обнимку на неудобном узком пропахшем дымом и пеплом диване, Анжольрас высыпается как никогда в своей жизни.
Впервые за последние три с половиной года ему не снится ни единого дурного сна.
Исполнения вот к этому флешмобу по заявкам.
Поняла, что неудобно прыгать по комментариям, тем более, что у меня ссылки как-то криво работают, так что запилю тексты в отдельный пост, чтобы все под рукой лежало. Исполняется в рандомном порядке.
[стол заказов все еще работает и ждет ваших заявок по ссылке выше]
new
Уэлсли/Шарп, поцелуй
таймлайн - финал "орла шарпа", где званый ужин. регретую ничто
В тот вечер Шарп узнал, что одна из самых, черт побери, неловких вещей в жизни - это толпа знатных гостей, поднимающих за ужином бокал в твою честь. Слава богу, казавшийся бесконечным вечер подошел к концу, и гости Уэлсли стали расходиться, кивая на прощание и хозяину дома, и главному герою этого дня. Многие искренне поздравляли его с орлом, и такая сердечность - пусть и сбрызнутая вином - была для Ричарда в новинку.
Он остался последним, так как спешить ему было некуда, Южный Эссекский был хорошо устроен, и он был в благодушном и сытом настроении. Когда Шарп хотел уже было попрощаться, стоя в прихожей небольшого испанского дома, который временно занимал генерал, тот его остановил:
- За вами следить оказалось еще интереснее, чем я полагал, - почти доброжелательно произнес сэр Артур, хотя Шарпу, если честно, спустя все эти годы знакомства продолжала чудиться насмешка в его голосе. Ему нравилось полагать, что за холодной внешностью Уэлсли прячется что-то живое, он был практически уверен в этом. Сколько раз он замечал острый, как бритва, гнев, спрятанный под маской спокойствия, или тихое веселье, проблескивающее в этих умных, пронзительно-светлых глазах? Ричарду нравилось наблюдать за ним в моменты работы с подчиненными, когда все остальные, вызванные к нему в командирскую палатку, были слишком заняты собственными чувствами: страхом, гневом или желанием показать себя - и потому ничего не замечали.
Шарп почему-то совершенно не испытывал положенного трепета перед Уэлсли, и тот, судя по всему, прекрасно видел это. Видел - и ценил, как часто ценят подобное люди, слишком утомленные всеобщим страхом перед ними.
На ум Шарпу пришел десяток остроумных и дерзких ответов, но в итоге он постарался ответить достаточно сдержанно:
- Да, сэр. Надеюсь, я и дальше вас не разочарую.
Судя по тому, как усмехнулся Уэлсли, Шарп явно выпил больше, чем полагал, и ответил не совсем по установленной форме.
- Вы наглец, Шарп, - сообщил тот. - Чертовски везучий наглец, - он покачал головой. - Надеюсь, что так и продолжится, и вы вернетесь еще из десятков сражений, - чуть тише добавил он, оказавшись совсем рядом - он перемещался почти незаметно, с тихой грацией огромной кошки. Огромной - и очень опасной, как тот тигр у султана Типу.
Шарп на знал, как ответить на подобный скупой жест заботы. Уэлсли облегчил ему эту задачу, и одновременно чертовски всё усложнил: он подался вперед и почти невесомо коснулся его губ своими, сухими и обветренными.
У Ричарда Шарпа была отличная реакция и хорошо развитая интуиция, но в этой ситуации он просто замер, как зеленый новичок, у которого в первом же сражении мушкет дал осечку. Он вспомнил это давно позабытое ощущение, будто огромный и страшный мир несется на тебя с неотвратимостью вражеского всадника.
Уэлсли, не разрывая поцелуя, еще раз едва заметно усмехнулся, так что Шарп почувствовал это губами, а затем отстранился.
- Вы свободны, капитан.
Чертов Уэлсли. Чертово всё. Будь проклята его слегка насмешливая улыбка и горячие сухие губы, с тоской подумал Шарп и развернулся, чтобы наконец переступить порог этого злосчастного дома.
- Доброй ночи, сэр, - как можно ровнее ответил он, а затем - затем он плюнул на всё и дал волю своей злости. Он повернулся на пороге обратно, угрюмо взглянул на сэра Артура и, прежде чем уйти, вернул ему поцелуй. Такой же целомудренный, но очень, очень злой.
И вышел в бархатную испанскую ночь.
Ричард Шарп не увидел, как оставшийся в одиночестве Уэсли улыбнулся себе под нос из-за того, что этому чертовому бродяге обязательно надо было оставить последнее слово за собой.
Везучий наглец.
Ганнибал/Уилл, один рисует другого
таймлайн первого сезона, когда уилл уже весь такой в энцефалите. пафос детектед
Уилл сидит на кушетке в кабинете доктора Лектера, ссутулив плечи и прикрыв глаза. Он сейчас чем-то напоминает им же когда-то нарисованный циферблат с устало сползшими цифрами.
Только что перед его сонно моргающими глазами разверзся ад мерцающего и дергающегося света, пульсирующего и злого, среди которого оставался лишь один оплот спокойствия - тихий, спокойный голос Ганнибала с острым, как и черты его лица, акцентом. Он говорил ему что-то, вел через бесконечные вспышки света, от которых у Уилла мутилось в глазах и накатывала дурнота, пытавшаяся уйти из его тела липким холодным потом.
Кажется, доктор Лектер пытался ему помочь.
Сейчас Уилл потерян во времени и пространстве, он почти без сознания, но на его лице остается эта его странная, полудикая гримаса улыбки.
Ганнибал сидит напротив с листом бумаги, аккуратно прикрепленным к планшету, и пытается поймать выражение лица Уилла. Потому что Уилл всегда улыбается так, будто просто механически скалится и осознает неестественность собственной улыбки, и тогда в нее отчаянно начинают пробиваться горечь и злость. И - насмешка, словно он говорит: эй, посмотрите, да, на морального калеку, который даже улыбнуться нормально не может.
Улыбка Уилла Грэма в эти месяцы - одна из самых прекрасных и самых тревожных вещей, что Ганнибал Лектер видел за последние годы. Ему хочется ее рисовать, потому что это не просто соответствует его помпезной, с легким душком разложения эстетике, но еще и потому что такой Уилл - дело его рук, его детище, это бабочка с мягкими покровами, еще не покинувшая своего кокона.
Карандаш мягко скользит по бумаге, парой штрихов намечая тени. Чуть сильнее нажим - обозначает темные спутанные волосы, так похожие на те, что писал Караваджо. Уилл на рисунке весь - сжавшаяся пружина.
На карандашном наброске в сведенной судорогой руке Уилл сжимает карманные часы. У часов треснуло стекло и обломана стрелка, часы сломаны, как и сам Уилл. Часы сломаны варварски; Уилл сломан расчетливо, как неправильно сросшаяся кость. Доктор Лектер вынужден сломать её снова, чтобы сделать всё правильно, чтобы все зажило так, как нужно.
Он аккуратно выращивает из Уилла человека, который сможет его понять. Понять - и не отшатнуться, не закрыться самому и не закрыть его за решеткой.
Но чтобы все получилось, сперва Уиллу придется пройти через боль и страх, непонимание и отчаяние. Уиллу предстоит большой путь.
Ганнибал рисует на челе Уилла, в его спутанных темных волосах колючий венец.
исполнения-2014
----------------Хорнблауэр--------------------
для Constanze:
Буш(|)/Горацио, шрамы, версия первая (канонный таймлайн)
Капитан Хорнблауэр занят бумажной работой у себя в кабинете - фиксирует в бортовом журнале стычку с французами, имевшую место всего каких-нибудь два часа назад, в то время как Буш на палубе руководит мелкими ремонтными работами, а самые неудачливые матросы зализывают собственные раны.
Буш, забывшись, поспешно входит почти без стука в каюту капитана и потому видит, как Горацио при его появлении воровато одергивает рукав своей белой свободной рубашки.
- Сэр, обнаружилась пробоина, - начинает он, но осекается, глядя как на белой ткани расцветают небольшие бурые пятна. Горацио сидит, сняв мундир - жара стоит невыносимая.
- Сэр? - вопросительно глядит на него Буш, а затем, совершенно игнорируя субординацию, подходит ближе, осторожно отодвигает рукав и обнажает кровоточащий длинный порез на предплечье. Хмурясь, осматривает его, осторожно скользя шершавыми пальцами по раздраженной коже вокруг раны, и качает головой:
- Надо бы зашить, в таком климате люди гниют заживо даже от небольшой царапинки, - а потом поджимает губы и прибавляет:
- Чертовы лягушатники застали нас врасплох, сэр. Надеюсь, вы не прячете другие ранения? - он спрашивает так участливо, что Горацио едва не задыхается от смеси жалости к себе, стыда и гнева, и чуть не срывается на своем первом лейтенанте. Буш, конечно, прощал ему подобные срывы много раз, но Горацио очень боится, что однажды тот уже просто не сможет больше терпеть его постоянные самокопания и агрессию.
Хорнблауэр, бледный, неожиданно беспомощный, опускает глаза, будто напортачивший юнга, и тихо говорит:
- Это не лягушатники.
- Сэр? - переспрашивает Буш с легким недоумением.
Верх берет злость, и Горацио с вызовом поддергивает рукав: на смуглом предплечье белеют несколько других шрамов. Слишком параллельных, чтобы быть случайностью. Потом с отвращением демонстрирует ему свой нож для бумаг.
- Я сам, - с вызовом говорит он, отбрасывая нож, и напряженно глядит своими темными, лихорадочно блестящими глазами, и ждет, ждет, что тот наконец отвернется от него, и Горацио окажется прав, и сможет, наконец, тихо захлебнуться в ненависти к себе. Он понимает, что провоцирует Уильяма, но не может остановиться, потому что злиться на кого-то за то, что человек не знает, о том, как тебе плохо - глупо. И он злится лишь больше из-за сознания всей ситуации.
Буш неподвижно глядит на его изрезанную руку, а потом осторожно, будто обращаясь с диким пугливым животным, протягивает пальцы и осторожно касается участков вокруг светлых рубцов, неровных, с тонкой беззащитной кожей, и Горацио скручивает от желания двинуть ему и по рукам, и по этому чертовому участливому лицу. Какое право он вообще имеет лезть? В конце концов, всемогущий щит субординации должен прикрывать уязвимость Горацио капитанским чином. Только Буш, кажется, плевать сейчас хотел на это.
- Сэр, - тихо начинает он, мягко и внимательно глядя ему в глаза и не убирая теплых пальцев с худого предплечья, - в следующий раз лучше воспользуйтесь моим обществом для отвода чувств.
Он осторожно опускает его задранный рукав, касается краешка своего бикорна, откланиваясь, и молча выходит.
Горацио устало трет лицо ладонями, но понимает, что на лейтенанта почему-то сердиться больше не может, хотя тот умудрился сделать абсолютно все неверно: это же надо, бесцеремонно трогать его шрамы и давать ему советы!.. Но, несмотря на это, он хочет спрятаться за лейтенантской спиной от вечного недовольства собой и хоть какое-то время ни о чем не думать. Поэтому он поспешно встает, прежде чем успеет передумать, сгребает из ящика стола давно одолженные у судового врача средства и спешит в лейтенантскую каюту.
Под его угрюмым взглядом два других лейтенанта моментально испаряются, и он неловко ставит перед Бушем пару склянок и прочих принадлежностей, а потом неуверенно закатывает рукав.
Уильям смотрит внимательно и очень терпеливо, так что Горацио через силу поясняет:
- Я не могу просить мистера Смита, - он запинается, но Буш кивает головой, обрывая его, и пододвигает ему стул. Конечно он не может просить врача о таком.
Буш смотрит так внимательно и мягко, без всякого осуждения, что у капитана Хорнблауэра впервые за последние пару недель сердце ноет чуть меньше.
- Можно? - в этот раз ведет себя осторожнее лейтенант и спрашивает, прежде чем взять его руку в свои теплые ладони.
Горацио кивает и прикрывает глаза. Можно, ему можно все.
Буш/Горацио, шрамы, версия вторая (модерн!ау)
- Знаешь, я тут вспомнил, что у меня же есть своя квартира. И в ней нет толпы родственников и друзей.
Буш целует его так, что почти нечем дышать, но это все сущие пустяки по сравнению с тем, какой клубок ощущений раздирает Горацио изнутри, так что он едва не захлебывается - пальцы Уильяма успевают одновременно путаться у него в волосах, придерживая затылок, поглаживать его спину через майку или тощую коленку через джинсы, или спешить куда-то еще. Осознание того, что они вдвоем в пустой квартире, где никто не помешает, а объяснений им больше ждать не нужно, совершенно мутит рассудок, и Горацио, смелея и чувствуя, что тот дает ему время привыкнуть, сам начинает потихоньку действовать.
Он осторожно касается жестких волос Уильяма, потом шеи, нащупывая чуть выпирающий теплый бугорок шейного позвонка, а затем отважно скользит ладонью по его боку и забирается ладонью под толстовку, с которой неоднозначно улыбается Десятый Доктор. Он чувствует ладонью горячую кожу, чужое тело, и ощущение мерно бьющейся под пальцами жизни пронзает его так сильно, что он замирает, а затем осторожно двигается пальцами выше, чувствуя перекаты ребер. И выше. И вы...
Кожа под пальцами меняется, становится другой, неровной, странной, и Горацио замирает, отстраняется и глядит Уильяму в глаза:
- Что это?
Тот пожимает плечами и пытается снова поцеловать его, но встревоженный Хорнблауэр протестует, а затем и вовсе напористо пытается стянуть с Уильяма толстовку, и тот неохотно сдается.
По спине Буша, сбоку от позвоночника, змеится страшный длинный шрам, местами кожа слегка бугрится, местами мертвенно белеет в легком сумраке комнаты.
- Что это? - Горацио кажется, что он хрипло каркает, а не разговаривает, от волнения.
- Автомобильная авария, давняя, - нетерпеливо отвечает Буш, а затем поворачивается к нему лицом. - Мы можем продолжить? - впервые на памяти Горацио тот явно выбит из колеи.
Хорнблауэр встает с дивана и подходит к нему со спины, касается его плеч и спрашивает:
- Можно?
Тот слегка дерганно кивает, и Горацио осторожно спускается пальцами к шраму, тихонько гладит его.
- Ты потерял много крови? - зачем-то интересуется он.
- Да.
Горацио вдруг с поразительной ясностью осознает, что пострадай тогда Буш еще чуть сильнее, и, вполне возможно, у него бы и не было ничего этого сейчас, не было бы Уильяма, даже в качестве просто соседа, просто бы не оказалось в его жизни, и он чувствует, как горькой волной накатывает иррациональный ужас. И накрывает с головой.
Он обнимает его со спины, стискивает в объятиях так крепко, будто боится, что смерть попытается вырвать Буша у него из рук прямо сейчас.
- Будь осторожнее, - глухо бормочет он ему в плечо, пересохшими губами, и Уильям, чувствуя, как крепко тот за него цепляется, делает последние три шага в сторону старенького дивана и падает на него, уволакивая Горацио за собой.
Кажется, этим вечером они просто будут обниматься, пока Горацио не придет в себя и не убедится, что тот все еще жив, цел и вполне орел.
для смайлинг серпент
Буш/Горацио, гостящий племянник. Модерн!ау, беспощадный флафф
Буш знает, что сегодня у Горацио в квартире никого лишнего быть не должно, и потому довольно насвистывает, возвращаясь домой.
Он звонит в дверь и, едва дождавшись, когда Хорнблауэр откроет, целует его прямо с порога, потому что последние дни им постоянно что-то мешает остаться наедине. На этот раз он решает не искушать судьбу.
Но Горацио поспешно отстраняется, и Уильям с ужасом слышит за его спиной бойкий топот детских ног.
- Что это? - не слишком вежливо интересуется он, скептически глядя на тощего длинного мальчишку лет шести, а может восьми, выскочившего в прихожую. Кто этих детей поймет, сколько им там лет. Мальчик похож на бестолкового страусенка - глазастый, длинноногий и потрясающе неуклюжий. И улыбается наглой улыбкой без одного переднего зуба.
- Кто это? - ревниво спрашивает мальчик, бесцеремонно дергая Горацио за край футболки.
Горацио устало трет лицо, затем представляет их друг другу:
- Это Уильям Буш, мой близкий друг, а это Джейми, мой двоюродный племянник.
- Не знал, что у тебя есть племянник, - сообщает Буш и внимательнее разглядывает Джейми. Они действительно чем-то похожи, особенно вьющимися непослушными волосами и живыми темными глазами.
- Я тоже, - бормочет Горацио еле слышно, но тут подает ехидный голосок мальчишка, передразнивая Буша:
- Не знал, что у тебя есть друзья, - обращается он к Горацио.
Уильям предательски фыркает, пытаясь замаскировать смешок под кашель. Он не особо жалует детей и плохо умеет с ними обращаться, но этот вызывает в нем что-то вроде симпатии, поэтому Буш присаживается на корточки, так что их лица оказываются практически на одном уровне, и спрашивает:
- Надолго тебя сюда сослали?
Нахаленыш улыбается щербатой улыбкой и серьезно сообщает:
- До вечера. Мама по делам в городе.
Горацио глядит на обоих, как на предателей, вступивших в преступный сговор.
- Тогда мы поиграем в Остров Святой Елены, - заговорщицким тоном обещает Буш. - Ты ведь знаешь, кто такой Наполеон?
Джейми неуверенно кивает.
- Ну-ка, - вдруг интересуется Буш, и мальчик впервые тушуется. - Что ты про него знаешь?
- Он в России замерз, - подумав отвечает тот.
- А потом его отправили в ссылку на остров, - кивает Уильям.
- И чем же он там занимался? - интересуется мальчик, улавливая параллель.
- Гулял, - подумав, сообщает Уильям. - На море смотрел. Бездельничал и скучал по семье, - Джейми хихикает. - О. Ну конечно, еще он носил свою шляпу. Горацио? - Буш поднимает глаза на наблюдающего за ними с улыбкой и легкой ревностью Хорнблауэра, и тот меняется в лице:
- Нет. Даже не думай. Ни за что.
- Ты хуже ребенка, - бормочет Буш на ухо сидящему рядом на травке Горацио. Тот мрачно глядит на носящегося по берегу водохранилища Джейми. - Ну надел он твою шляпу, ничего страшного.
- Это бикорн, - поджимает губы Горацио так сердито, что умиленный Уильям поспешно целует его в шею под ухом, пока на них не смотрят. - Мне его друзья подарили, - уже менее возмущенно прибавляет тот.
- Надо же чем-то его развлекать. Я в его возрасте был бы счастлив с такой шляпой, - пожимает плечами Буш, а затем встает с нагретой солнцем травы, сбегает по склону и подхватывает мальчика, сажая себе на плечи. Тот восторженно взвизгивает и цепляется за шею и волосы Буша.
Горацио обреченно глядит, как от подтаявшего мороженого, триумфально поднятого в детской руке, отламывается мягкий белый кусок и падает прямо на его бесценный самодельный бикорн.
До конца дня еще долгих четыре часа.
Вечер они проводят, измотанные поездкой на водохранилище, валяясь на диване и на ковре перед телевизором, и волосы у них еще не до конца просохли. Горацио варварски разграбил коллекцию приставок и видеоигр Арчи, решив, что не одному же Бушу распоряжаться чужими вещами - в конце концов, это он капитан этого корабля сегодня.
Уильям, имеющий богатую опытом геймерскую юность, быстро осваивает последние слова техники в области видеоигр, так что они с Джейми сосредоточенно сопят, соревнуясь в каких-то гонках. На их лицах такая одинаковая чудовищная сосредоточенность, что Горацио не выдерживает и берет третий джойстик.
- Сейчас вы увидите, кто тут самый великий гонщик на этом Диком Западе, - сообщает он азартно, а два разновозрастных мерзавца довольно ржут, когда Хорнблауэр не вписывается в первый же поворот.
- Дикий Запад содрогнется, - кивает Уильям и красиво обходит вихляющую по дороге машину Горацио.
Когда Джейми милостиво соглашается выпить чаю на кухне и немного передохнуть, Горацио не выдерживает:
- Почему?
- М? - рассеянно переспрашивает Уильям. - Что почему?
- Почему ты так возишься с ним?
Он совершенно искренне недоумевает: Уильям действительно увлечен возней с Джейми, не пытается этим произвести на него впечатление и вообще подозрительно доволен, хотя они с Горацио за весь день перемолвились едва ли десятком фраз и парой касаний, а сам он совершенно вымотан.
Буш пожимает плечами:
- Я слишком давно живу один, - он отвечает без пафосного надрыва в голосе, но Горацио улавливает неподдельную грусть. - А так мне кажется, будто у меня тоже может быть семья.
Хорнблауэру становится так тоскливо от этих слов, что он совершенно плюет на конспирацию и мягко целует Буша, словно пытаясь что-то ему доказать. Что он совсем не один, например.
Они слишком поздно слышат топот босых ног, приближающийся со стороны кухни, так что когда Уильям отстраняется, Джейми сонно глядит на них, стоящий еще слишком близко. И одобрительно улыбается.
Горацио прихлебывает кофе из синей кружки-тардис и с умилением глядит, как Уильям, совершенно измотанный за день, спит поперек дивана, а Джейми спит поперек Буша. Оба выглядят исключительно довольными, так что он жалеет, что Арчи до сих пор где-то носит с его фотоаппаратом.
Раздается звонок телефона, и ему сообщают, что за Джейми заедут через четверть часа.
Через пару дней Горацио приходит к Уильяму в несусветную рань и настойчиво звонит в дверь до тех пор, пока мятый со сна Буш не выходит на лестничную клетку.
- У тебя должна быть очень веская причина для такой жестокости, - хрипловато-сонно сообщает он.
Тот усмехается и протягивает ему изрисованную бумажку:
- Тебе почта от поклонников.
На сложенном пополам листочке нарисовано что-то тяжело узнаваемое, а кривые прыгающие буквы радостно сообщают:
"(перидать дяде Уиллу)
Дядя Уил, мама абищала, што на осенних каникулах отправит миня к дяде Горри на ниделю.
Увидемся.
Джейми."
Буш прикрывает лицо ладонями и непроизвольно стонет.
---------------Отверженные----------------
для делореан:
Е/Р, реинкарнация в модерн!ау, психлечебница
I had a dream of you and I
A thousand stars lit up the sky
I touched your hand and you were gone
But memоries of you live on…
A thousand stars lit up the sky
I touched your hand and you were gone
But memоries of you live on…
Первая практика в психлечебнице - это страшно, даже когда ты знаешь, на что идешь.
Анжольрас твердо верит в избранный путь, в помощь несчастным, заблудившимся в себе, потерянным в коридорах своего подернутого трещинами сознания людям, и только поэтому выдерживает первый день с достоинством. Он внимателен, внешне спокоен и открыт, и проникшийся к нему симпатией персонал на следующий день предлагает ему, по их словам, самого приятного пациента.
По их словам он тих, немного угрюм, много рисует и абсолютно уверен в том, что жил пару веков назад, умерев за дело революции. Уверен временами слишком навязчиво, так что рисует бесконечные портреты разных молодых людей и рассказывает о них, рассказывает, рассказывает, так живо, будто и правда знал их. И жалуется, что никак не может вспомнить чего-то - кого-то? - чертовски важного, без которого его мир надтреснут и неполон. Собственно, у них в лечебнице он бывает лишь в те периоды, когда желание вспомнить, по его словам, становится настолько нестерпимым, что он уходит в запой и начинает причинять себе вред.
Когда ему надо спрятаться от реального мира.
Анжольрас видит кудрявую черноволосую голову, склонившуюся над листом бумаги, когда осторожно входит. Человек поднимает голову, глядит на него блестящими темными глазами, крупными, живыми, тревожными, с темными кругами, залегшими под ними, и лицо его, поначалу скучающее и неприветливое, становится совершенно потерянным.
- Стой, - хрипло говорит он. - Стой.
Анжольрас послушно и терпеливо замирает, лишь крепче сжимая дверную ручку в унизительно вспотевших пальцах.
- Добрый день, - мягко начинает он и почти сразу же резко шарахается, когда пациент поспешно понимается с места, роняя стул, и направляется к нему.
- Стой, - уже с легким отчаянием просит тот и замирает будто олень в свете автомобильных фар. Напряженно вглядывается в его лицо, так что Анжольрасу, обычно не заботящемуся о своей внешности, становится неловко, так что он крепче вцепляется в нагревшийся металл дверной ручки, с такой силой, что пальцы белеют.
Пациент замечает его напряженную руку и вдруг сипловато смеется, как-то зло... и знакомо, что ли.
- Ты боишься меня! - пациент даже всплескивает руками, перемазанными в фломастерах. - Ты! - он трет свой нахмуренный лоб и недоверчиво глядит из-под черных бровей, чуть ли не тыча пальцем. - Ты совсем размяк в этой сытой жизни, Аполлон, - укоризненно сообщает он наконец.
- Аполлон? - аккуратно переспрашивает Анжольрас, мучительно вспоминая все советы наставников и пытаясь выиграть время, но в голове только ревущая тревожная пустота.
Пациент подходит ближе, совершенно не смущаясь, а потом с сомнением поднимает лицо Анжольраса за подбородок. С сомнением, но удивительно мягко, будто обращаясь с цветком, и руки у него теплые и дарят ощущение удивительного покоя.
Потом он вздыхает:
- Я не помню. Помню, что был человек, помню одежду и волосы, а больше, - он кусает губу, - больше ничего. Даже не помню, насколько он важен, - в голосе его звучит обида. - Твое лицо идеально подходит, но я не могу вспомнить, - он с сожалением отходит, отворачивается к окну.
- Для чего подходит? - участливо переспрашивает Анжольрас, но тут чувствует, как кто-то приближается сзади.
И точно - врач, руководитель практики, увидев, как тот мнется в дверях, пришел узнать, в чем дело.
- Мсье Анжольрас, - чуть издевательски почтительно обращается доктор к практиканту, - какие-то трудности? - и он выразительно глядит на пациента, про которого знает, что трудностей быть не может. А тот вдруг оборачивается, бледный, и со страхом глядит на них, со страхом и какой-то чудовищной надеждой, так что Анжольрасу становится действительно страшно. И он злится.
Злится, вздергивает подбородок, как мальчишка, и твердо заявляет:
- Благодарю, все прекрасно, - и шагает в палату, тряхнув головой.
Врач хмыкает и прикрывает дверь за его спиной.
А пациент глядит на него, вот теперь по-настоящему странно.
- Анжольрас, - сипло и тупо говорит он, словно пробуя слово на вкус. И глядит с такой преданной собачьей тоской, что хочется спрятаться.
Анжольрас откашливается.
- А вас как зовут? - неловко спрашивает он, совершенно растеряв боевой настрой.
- Эр. Грантер. Впрочем, ты редко снисходил до того, чтобы вообще называть меня, - он зябко передергивает плечами, будто отмахиваясь от чего-то.
- Вам кажется, что вы знали меня в прошлой жизни? - мягко интересуется Анжольрас, все еще не зная, как себя вести.
- Ты - мертвый французский революционер, - коротко фыркает Эр. - Ты презирал меня, и, в общем-то, за дело.
- Почему же я презирал тебя?
Тот невесело смеется:
- Ты был слишком хорош для меня, а я чуть спьяну не проспал революцию, - в голосе звучит раскаяние.
- Но не проспал же?
Грантер снова приближается к нему, пристально глядя в лицо, очень серьезно и устало, тонкие губы кривит злая улыбка:
- Я успел как раз вовремя - нас убили вместе, - он смотрит себе под ноги, а потом поднимает взгляд и тихонько спрашивает, лихорадочным шепотом:
- Ты позволишь? - и его горячие пальцы мягко ложатся в ладонь Анжольраса, а у того мир трескается и звенит: чувство острейшего дежа вю накрывает его оглушительной волной, так что он обессиленно выпускает чужыие пальцы, неуверенно проходит пару шагов и опускается на стул, потерянно глядя в столешницу.
Но становится только хуже - по столу разбросаны портреты фломастерами многих его друзей по политическому кружку, и они глядят на него, совершенно узнаваемые, пусть и с другими прическами.
- Что это? - он слабо кивает на портреты.
- Это Курфейрак, - невозмутимо отвечает Эр, указывая на один из портретов. - А это-
- Это Жоли, - раздраженно обрывает его Анжольрас и чувствует, как чужие пальцы вдруг крепко сжимают его плечо.
- Ты помнишь их?
- Я их знаю, - раздраженно отвечает он, и Эр за его спиной судорожно выдыхает, а потом вдруг бесцеремонно обнимает его, сидящего, со спины, прижимаясь губами к макушке, и шепчет, совершенно как сумасшедший:
- Боже мой, иногда я тоже начинал верить, что схожу с ума, Аполлон.
Анжольрас, возмущенный подобной фамильярностью, собирается вывернуться из его рук, но последнее слово что-то окончательно сдвигает в его сознании.
Ноздри щекочет запах пороха, рука вспоминает чье-то теплое уверенное прикосновение.
Ажольраса затапливает волна воспоминаний.
для безумие джека монро:
Курф/Ферр, травма, модерн!ау
- Алло? Слушай, Ферр, ты не мог бы подъехать?
Комбефер, как обычно, ворчит, отчитывая Курфейрака, но плечо свое покорно подставляет и помогает тому дохромать до мотоцикла.
- Ооо, - только и вздыхает Курф, глядя на хищные контуры черного байка. - А что случилось с твоей милой чихающей машинкой? - едко интересуется он после нескольких секунд завистливого оцепенения. - Ты решил, что достаточно вырос для чего-то покруче? - он покровительственно треплет идеально расчесанные каштановые волосы Комбефера, так что тот неодобрительно поджимает губы, а затем мстительно поводит плечом так, что Курфейрак случайно опирается на свою распухшую ногу и тихонько шипит.
Ферру сразу становится совестно, даже вдвойне, потому что, в общем-то, он не имеет ничего против его пальцев в своих волосах.
- Эпонина временно со мной поменялась, она куда-то собралась с компанией, и ей нужна была машина, - скучающим тоном разъясняет он.
- Да за такой байк я бы для нее сам мерседес украл!
- Садись, криминальный элемент, - вздыхает Ферр, вывернувшись у него из-под руки, и ловко кидает ему шлем. Затем, уверенно оседлав мотоцикл, - Курфейрак следит за этим движением так внимательно, что оно, кажется, отпечаталось у него на сетчатке - надевает свой.
Хлопает рукой по сиденью:
- Залезай.
- А куда мы поедем? - пыхтит Курф, взгромождаясь на сидение с грацией престарелой балерины и стараясь не потревожить ушибленную ногу. Ерзает и с удовольствием приобнимает друга за пояс.
- В травмпункт, - равнодушно пожимает плечами тот.
- Не-е-ет, только не бросай меня в терновый куст, - умоляет незадачливый скейтбордист. - Не хочу в травмпункт. Отвези меня домой и подуй мне на ранку. А то будь твоя воля, ты бы вообще нас всех запер в больнице под присмотром.
- Ну, тебе бы точно присмотр не помешал, чудовище. Это же даже был не твой скейтборд!
- Но они неправильно делали один из базовых приемов! Что я мог поделать? Человек слаб, я не мог пройти мимо и не показать как надо, - защищается тот.
- О да, - едко отзывается Комбефер и неспешно выворачивает ручку газа. - Теперь у них есть очень показательный пример.
Мотоцикл плавной стрелой выскальзывет на шоссе, и Курф крепче прижимается к спине друга, нагло и по-хозяйски обхватывая его за пояс.
Пусть Ферр бурчит, он-то намерен извлечь как можно больше из этой травмы, и Комбеферу придется с этим считаться.
new! для [J]жоли весь в пыли[/J]:
Анжольрас (е/р), кошмары. Модерн!АУ с намеком на реинкарнацию
Анжольрасу часто снятся кошмары.
Такому юному, прекрасному, активному, трудолюбивому и талантливому, окруженному множеством прекрасных людей, Анжольрасу, белокурая голова которого полна идей и которого почти боготворят в политическом кружке, и в которого влюблено порядка семи человек, этому самому Анжольрасу они снятся слишком часто. Так часто, что заботливый Ферр настойчиво советует сходить к психиатру, потому что нарушения сна до добра не наводят.
Кошмары снятся самые разные, но с одинаковой настойчивостью, будто у него в голове метроном, отмеряющий время его спокойствия. Поэтому на тумбочке у кровати всегда стоит стакан воды, в ногах лежит дополнительное одеяло (почему-то очень часто ему становится ужасно холодно после кошмаров, будто последние капли жизни покидают его тело) и книга из подборки самых унылых от Ферра в качестве снотворного. Потому что уж если Комбеферр признал книгу нечитаемой, значит, простого смертного она срубит почти моментально.
За последний месяц подобным образом он прочел «Поминки по Финнегану» и учебник линейной алгебры для механико-математических факультетов. Единственное, что действительно работает с неизменным успехом – книги Коэльо, но их он бережет на случай обострения.
Кошмары снятся ему самые разные.
Ему снится, как страна летит во мрак. Кровь, беспорядки и необратимо растущая энтропия.
Ему снятся тревожные сны, в которых он постоянно куда-то бежит, непонятно от кого и куда.
Ему снятся смерти его друзей и его семьи.
Но эти кошмары на самом деле редки, а есть один, главный. Не страшный, но вечный, являющийся почти каждую ночь, скользящий в сознании как зажеванная кассетная пленка, затертый, будто ветхая ткань.
Он умирает, всегда одинаково. Он умирает за свою мечту, за свое дело, и ему не страшно, но чувство ужасающей, космической пустоты сворачивается ледяными хвостами у него в груди, потому что что-то не так. Что-то очень важное, чего он не может вспомнить, и это изматывает его куда сильнее, чем кровавый триллер о расправе над всеми его друзьями.
Он даже воспринимает этот сон как намек подсознания, мол, ты еще не нашел себя, ты должен пытаться отыскать свое место. И он ищет, ищет, сбиваясь с ног, участвует во всевозможных кружках, организациях, научной работе, выступает волонтером, но сердце никак не успокаивается и тревожно ищет чего-то.
А однажды к ним на собрание забредает какой-то студент, ошибившийся аудиторией. Взъерошенный и не слишком, кажется, трезвый, он обводит их лихорадочно блестящим взглядом, задерживает свой взгляд на разгоряченном речью Анжольрасе, приподняв бровь и выдает:
- Я тут продолжу, господа.
Он бесцеремонно проходит за один из столов, вольготно раскидывается на нем и достает из рюкзака початую бутылку вина. И смотрит Анжольраса как ночное кино.
Слов для наглеца у того не хватает.
И той же ночью ему опять снится обычный кошмар. Ружья, наведенные штыками на него, запах пороха и разлитой везде крови, ружейный дым, от которого режет глаза. Сейчас его расстреляют. Сейчас-
Почему-то при тысяча тридцать первом просмотре набившего оскомину сна что-то меняется. Его ладонь сжимают чужие горячие пальцы, перемазанные кровью, и кто-то встает за его спиной. Тревога куда-то уходит, и он успевает обернуться и узнать стоящего рядом прежде, чем пули привычно прошивают его тело. Только в этот раз совсем не страшно. И почему-то он совсем не удивлен тем, кто составляет ему компанию в смерти.
С этой ночи Анжольрасу не так тревожно в этом сне, потому что он знает, что будет теплая ладонь, ободряющее пожатие, он останется там не один.
На следующей неделе черноволосый незнакомец снова приходит на заседание кружка. Почти трезвый и явно пытавшийся расчесать свои жесткие, как проволока, волосы.
Анжольрас едва заметно улыбается.
Через полтора месяца, впервые в своей жизни засыпая с кем-то в обнимку на неудобном узком пропахшем дымом и пеплом диване, Анжольрас высыпается как никогда в своей жизни.
Впервые за последние три с половиной года ему не снится ни единого дурного сна.
@темы: фикло
Уоооо! Это так мило после всей безысходости выше по тексту) Спасибо
2 или 5 или ЧТО УГОДНО