было написано за неделю во славу сатане и прокрастинации, не несет художественной ценности и вообще ничего не несет.
типа оридж, типа универ, типа я опять играю в банальные сюжеты про двух идиотов, потому что это май гилти плежа.
неожиданно, pov (давненько не брал я в руки этих шашек)
текст, 7+ К слов
До конца пары оставалось еще двадцать минут, казавшихся вечностью.
Уххх. Меня аж злоба душила – так я ненавидел некоторые пары; бессмысленные, беспощадные, сфокусированные на пустой трате времени и нервов и словно созданные с целью унижения человеческого достоинства.
Риторику.
БЖД.
Физкультуру.
Я бы процитировал Набокова с его бедной, затертой до дыр строкой из «Лолиты», про язык, совершающий три шажка вниз по нёбу, произносящий «физ-куль-ту-ра…» – так нет! Нет, чертова физкультура даже в этом вопросе не идет на уступки и своим четвертым слогом убивает всю поэзию. Какая, нахуй, поэзия в физкультуре, спросите вы?
Никакой.
И смысла никакого, во всех этих скачках, ужимках, подъемах бренного туловища вместо заботы о бессмертной душе. Даже если вы не верите в бессмертную душу, то все равно – аргумент красивый, ничуть не хуже этого вашего надрывного «в здоровом теле – здоровый дух». Хотя бы не так отвратительно по-комсомольски.
И если кому-то кажется, что глазеть на чьи-то задравшиеся до волосатых бедер шорты или слишком большую неуклюжую грудь, трясущуюся во время арестантского бега по кругу – очень здорово и интересно, то спешу вас разочаровать. Так смотрят только в кино влюбленные школьницы на своего потного кумира ростом с Эйфелеву башню, а в реальной жизни зрелище довольно грустное. Особенно, когда вы – толпа будущих лингвистов, выросших под маминым крылышком и даже с горки зимой катавшиеся со скоростью сопротивляющейся силе тяжести черепашки, не говоря уж о беге. Красные лица, прилипшие ко лбу волосы и загнанное дыхание за твоим плечом – что может быть романтичней, так сказать.
Я, пожалуй, промолчу, а то перейду на чистый, красивый мат, при том что сейчас уже семестр физкультуры остался позади. Потому что единственный, кажется, мой талант – прицельно плеваться ядом, и время этого не меняет. И даже то, что произошло за время этой истории, во мне этого не смягчило.
Тогда же я видел на лицах лишь печать отчаяния, или – хуже! – выражение неземного восторга, словно атлетические подвиги детсадовского разлива могут приносить искреннее удовольствие. Пожалуй, это то немногое, с чем я еще тогда не определился в жизни: пугают ли меня такие люди или отвращают. Сложный вопрос. Даже с собственной бисексуальностью было проще, хотя она отчаянно пыталась мимикрировать под миллион разных вещей. В итоге диагноз я себе поставил, и для себя я тогда проходил под ярлыком бисексуала с маленьким таким уточнением – потенциального бисексуала, которому просто похуй на людей в принципе; зато похуй мне на людей обоих полов в равной степени. Я вообще не был уверен, что мне кто-то нужен; для окружающих я числился как примерный неудачливый гетераст мелкого роста и огромных амбиций – на том и сойдемся. Волосы самые обычные, и глаза, и лицо – ощущение, будто меня просто так и оставили с настройками по дефолту со самыми средненькими показателями, потому что рабочий день Создателя подходил к концу и дома ждало пиво в холодильнике. И пиво победило заботу о чьем-то чужом счастье.
Мама у меня крохотная, но невероятно красивая, отец – красиво стареющий атлет, ну а я…
Ну да не будем об этом. Потому что я – это я, и тогда я опять лежал на полу, сбив себе ладони о блядский блекло-синий линолеум, расчерченный цветными линиями под игровую площадку. Единственная игра, в которую мы за прошедшие три месяца играли в этом зале – «Униженные и оскорбленные», со мной в одной из главных ролей.
Я сосредоточенно разглядывал разводы грязи на полу, – какой-то мудак не помыл дома кроссовки – пытаясь понять, есть ли смысл подниматься. Это было мое уже четвертое падение за пару, и три предыдущих были не менее эпичными.
«Господа знатоки, внимание, вопрос: как долго…»
- Эй, - нарушил ход моих мыслей ехидный голос моего одногруппника. Он бы меня еще ногой пнул или палочкой потыкал, честное слово.
- Бежал себе мимо – вот и беги, Форрест Гамп несчастный, - буркнул я, привычно перекатываясь на спину. Сашка высился надо мной насмешливой каланчой, и на оскорбление и бровью не повел.
- Только после тебя, человек дождя, - улыбнулся тот своей самой ослепительной улыбкой и протянул мне ладонь, которую я с подозрением взял. Нестерпимо хотелось сделать какой-нибудь жест: протереть, там, демонстративно его ладонь перед этим великим событием или еще что. Я сдержался – я мальчик вежливый, пусть внутри я – сплошное болото яда и английской грамматики. Но это инсайдерская информация.
Я уже почти поднялся, когда Сашка с наслаждением разжал ладонь, и я грохнулся обратно, обидно и глупо. Хотелось то ли психануть, то ли расхохотаться, пусть и не без истеричных ноток, но на меня и так уже физрук поглядывал из другого конца гулкого зала, так что я воздержался, пусть и ценой неимоверного усилия.
А Сашка, гадина, скалился. Самой вежливой из своих улыбок, будто это не он только что устроил тут шутку за триста и теперь был безмерно доволен собой.
- Как я вижу, это твоя любимая поза, - развел руками он, словно приложил все усилия, чтобы помочь мне подняться, и это я только по собственной прихоти возлежал там с невозмутимостью римского патриция. – Ну, - он сделал предельно серьезное лицо, и голос его спал до трагического шепота, - я учту.
И еще приложил руку к сердцу, фигляр хренов.
- Двадцать два – двадцать, - звонко крикнула Алёна, трусившая в общем строю мимо нас. На дворе стоял конец ноября нашего первого семестра, но эти ребята уже вовсю вели счет наших стычек и устроили тотализатор сроком до нового года. Приятно было, конечно, оказаться в центре такого пристального внимания, но не когда ты целуешься с линолеумом, а твой лучший враг (ладно, это я загнул, и искренней вражды там было мало) стоит над тобой и отпускает двусмысленные шуточки.
Я, наконец, поднялся и отряхнулся.
- Если твои партнеры не способны додуматься даже до такой позы, то… - я многозначительно замолчал, поведя рукой, мол, сам заканчивай эту унизительную фразу. – Ну, в таком случае, учись. Может, лучше записать, чтобы потом не растеряться?
Сашка сощурился. Очень нехорошо сощурился. И, не удостоив меня ответом, медленной трусцой отправился нарезать круги по залу, демонстрируя мне свой светло-русый, почти белобрысый, затылок.
Клуб веселых и находчивых, блять, подумал я тогда устало. Вернее, злых и задиристых. Одна команда, и в той оба участника перегрызлись. Это мы, ага. Остальные наши одногруппники просто закатывали глаза как Мария Магдалина на половине картин.
Я вздохнул и побежал. Коленка мерзко саднила.
День, казалось, уже не мог обернуться дерьмовее.
Когда я, наконец, вернулся в раздевалку, после того, как физрук основательно проехался по мне и моей посещаемости, пригрозив всякими академическими ужасами, то там оставалось всего три человека. Одним из них был Сашка, слишком задумчиво натягивавший высокие носки до середины своих красивых лодыжек. Ага, мудак мудаком, шутки несмешные, подбородок маловат – но вот лодыжки и правда красивые.
Не то что бы я смотрел.
Вернее, смотрел-то я на всех, отмечал абстрактную красоту, но никакого контакта более тесного, чем соседство с кем-то на парах я ни с кем не желал. Организм предательски молчал, не соизволяя реагировать ни на одного человека и делал вид, что он сильный и независимый, а утренний стояк у него просто так, от любви к искусству, но не к конкретным людям.
У нас, вообще-то, были славные ребята в группе. Пара очень умных девочек с задорными улыбками, красивый, тупой как пробочка от шампанского парень. Был и Сашка, объективно ничего так, только жало вместо языка, из-за чего я ревновал. К его славе обаятельной язвы, а не чему-то еще, не подумайте.
Вскоре парни ушли, ободряюще хлопнув Сашку по плечу, а тот все еще ковырялся, подозрительно медленно завязывая шнурки. Словно аппендицит без наркоза удалял, а не две веревочки связывал между собой – так тщательно он делал всё.
Я мысленно пожал плечами и стащил с себя влажную футболку.
- Сорян, - неловко сказал Сашка вдруг, нарушив сгустившуюся в опустевшей раздевалке тишину. – Я сегодня перегнул палку.
Я даже замер, сраженный этим порывом благородства, и только потом оглянулся. Тот сидел, сложив руки на коленях, и глядел на меня, кажется, всерьез пытаясь извиниться. Я неловко пожал плечами, не зная, что на это сказать. Потом, чувствуя какое-то напряжение, выдавил из себя бравурное:
- Не волнуйся, я еще надеру тебе задницу. Если хочешь, - не выдержал я, и все же поддел его, - в недавно выученной тобой позе. Хоть чему-то полезному ты от меня выучился. Когда-нибудь мы с тобой покинем сферу психосексуального развития и дойдем до неправильных глаголов.
Похабная ухмылка вышла у меня явно не очень – я чувствовал, что просто улыбнулся ему, устав изображать что-то из себя в этой сцене, не имевшей лишних глаз. Сашка хмыкнул в ответ и огрызаться не стал – видимо, тоже почувствовал. Временное перемирие и установление дружеского нейтралитета, который, в общем-то, и царил в наших отношениях. Злости там не было почти никогда, только спортивный азарт.
Едва я успел накинуть рубашку на плечи, как он снова заговорил:
- Слушай, Толь, а что ты делаешь, когда не понимаешь себя?
Я даже повернулся, чтобы окинуть сидевшего на лавке напротив Сашку недоверчивым взглядом – больно уж у того интонации серьезные были. Смотрел он тоже серьезно.
- Ну, надо прислушаться к себе, честно задать вопросы, - пожевав губами, сказал я, снова отворачиваясь. - Честно ответить себе, как есть, каким бы хуевым ни оказался ответ.
Я казался себе молодцом, дав такой ответ. В конце концов, в таких вопросах у меня опыт был.
Гордился я недолго – ровно до того момента, когда мне на плечо легла чужая рука, меня развернули и, без объявления войны (или мира?), поцеловали.
Чертов дурак опустил мне свою крупную горячую ладонь на грудь, от которой у меня по спине продрало мурашками, и, чуть склонившись ко мне, провел по моим губам своим мокрым языком, демонстрируя слишком много отчаянного энтузиазма.
Целовался я в своей жизни нечасто, и все как-то неудачно, поэтому от влажного прикосновения нелепо дернулся в его руках, паникуя. Ноги моментально стали ватными, и тело сошло с ума, застигнутое врасплох лавиной ощущений, скорее пугающих, чем приятных. Хотя, стоит признать – приятные ощущения нарастали, и горячее тепло разливалось в груди, но я был все-таки слишком шокирован, и отступил назад, совершенно не зная, что сказать.
- Это так ты пытаешься понять себя? – неожиданно зло спросил я, пытаясь отомстить за собственную беспомощность. Я явно не был самым тактичным человеком на свете. – Хоть какое-то уважение имей к чужому личному пространству, - бросил я и торопливо застегнул путавшимися пальцами оставшиеся пуговицы, не глядя Сашке в лицо. На груди все еще горел фантомный след чужого прикосновения, щеки по-идиотски пылали, сердце стучало где-то в горле.
Я машинально раздраженно мазнул по губам пальцами, стирая влагу, и только увидев Сашкин опустевший взгляд, осекся. Замер, осознав, как это только что выглядело – словно я был оскорблен и чувствовал себя грязным, или что еще похуже.
А это не так. Этого не было.
- Нет, - заторопился я и взмахнул руками. – Не подумай ничего такого. Я не против, в смысле, против, но… но… а-а-а, бля, - в итоге взвыл я, не зная, как сформулировать мысль. – Ты был не прав, сделав это таким образом, вот и всё. Вот, - я еще пару раз повторил это, нервно оправляя рубашку и не глядя на Сашку.
Тот натянуто улыбнулся и кивнул, мол, окей, я все понял, и всё так, что лучше в мире не бывает. А потом развернулся и молча вышел, бросив мне сухое «пока!».
Я грузно опустился на лавку и попытался снова научиться дышать. И, желательно, сделать так, чтобы руки больше не плясали этой мелкой дрожью.
На исходе ноября моя жизнь, судя по всему, собралась пойти по пизде.
По дороге я злобно пинал бледные шарики реагента, большей частью просто сбивая кроссовки об асфальт, и думал. Думал-думал-думал-думал. И, конечно, ничего не придумал, потому что о конструктивных идеях речи даже и не шло.
Домой я пришел уже окончательно на взводе, в том числе от того, что умудрился еще и чувствовать себя виноватым – видите ли, за то, как я некрасиво на него наехал и вообще ранил чужие чувства. При этом злость во мне кипела все так же, потому что бесцеремонное вторжения в собственное личное пространство, и без того болезненно охраняемое даже от самых близких, все еще не казалось мне романтичным. Даже наоборот.
Чувств во мне было слишком много.
Дома, уже когда я уселся у себя в комнате в позе Роденовского Мыслителя и почти утонул в бездонных водах самоедства и задумчивости, моё одиночество нарушила приползшая из соседней комнаты сестренка. Она, цепляясь за мои джинсы, с трудом встала и требовательно поглядела мне в лицо.
Я вздохнул и усадил её себе на колени, потрепав по темным волосам. Вот она – в отличии от меня – пошла в родителей и была совершенно очаровательна. Даже на мой, задолбанный вечным «посиди с сестрой», взгляд.
Сестренка счастливо улыбалась мне своими тремя зубами и ерзала по моим коленям.
Я сложил ее ладошки у нее на животе и горестно вздохнул, словно это она сама печалилась. Настя заливисто засмеялась и сама принялась преувеличенно вздыхать.
- Ну и что мне теперь делать? – спросил я, невольно превращая её в идеального собеседника: внимательного и абсолютно безмолвного.
Она вздохнула.
Я тоже.
К концу дня я уже не мог найти себе места – настолько занимало мои мысли все случившееся (все про все оно заняло минуты две, а мучился я уже в сотни раз дольше). Мысли о том, как паршиво, должно быть, себя чувствовал Сашка, не помогали.
Вообще, после того, как во мне отгрохотало желание сбежать к чертовой матери (потому что я не верил, что это все не было такой уродской шуткой, издевкой, как и не верил в принципе, что могу кого-то настолько заинтересовать) и никогда больше о произошедшем не вспоминать, второй идеей было согласиться. У одного из известных исторических деятелей на гербе было начертано «Cur non», что означало – «почему бы и нет?».
Почему бы и нет? Я не испытывал к Сашке неприязни, даже наоборот, и проблемы, на самом-то деле, особо и не было. Проблемой это все стало после того, как я все запорол.
Но, с другой стороны, мне так нравилась собственная свобода, когда я был так спокоен и не отвлекался на разную чушь вроде лобзания с кем-то в десна (и то – времени все равно ни на что не хватало, а если бы я еще и беспокоился о другом человеке на регулярной основе?). Я был совсем не уверен, что действительно этого хочу. Я плохо знал его, например. Я не представлял, как это все могло бы у нас выглядеть.
Гипотетические отношения, некогда рисовавшиеся мне в голубоватой дымке мечтаний, были, несомненно, привлекательны. Все эти теплые прикосновения друг к другу, глупые разговоры по вечерам – словом, вещи, которые делали жизнь куда более терпимой, казались заманчивыми. Было одно «но»: Но, как только дымка мечтаний мутировала в зыбкое марево реальных возможностей, поперек горла встала тьма вопросов.
Я не слишком любил, когда меня касались; и уж тем более мне было тяжело представить, что кто угодно получит право заниматься этим в удобном ему режиме. Я не искал ни с кем близости – ни в душевном плане, ни в физическом, и перспектива неминуемости того и другого делала из меня параноика. В том числе потому, что в душевном плане человек я откровенно хуевый, и желания травмировать невинную душу, бог весть что там себе нарисовавшую в воображении, у меня не было.
Вариант найти себе в таком случае мудака и жить душа в душу, где обе души – черненькие и сморщенные, я не рассматривал. Потому что, опять же – зачем?..
Я был в тупике, и при любом раскладе чувствовал себя как минимум несчастным, как максимум – мудаком.
Чтобы отвлечься, я плюнул на учебные дела – все равно мысли мои соскальзывали с фразовых глаголов как опытный слаломист с кочек на черной трассе – и открыл книжку. Вчера я начал с удовольствием перечитывать «Понедельник начинается в субботу» Стругацких, и это было то, что нужно. Обаятельно, весело и невероятно затягивающее – так что я подумал, что хоть там отыщу душевный покой, наблюдая за беготней вокруг дивана.
Через три страницы я тупо уставился в очередной абзац и чуть не взвыл.
«- Почему он здесь спит? Почему не в общежитии?
- Он еще не зачислен, - сказал Роман, обнимая меня за талию.»
Ебаное советское товарищество, гетеросексуальное и честное как не знаю что! В другой день бы прочел и не заметил – так вот нет, ноосфера метко плюет в душу и не дает тебе забыться. Сразу и эта рука на чужой талии – совершенно дружеская – как спусковой крючок.
Через пару строк рука талию так и не покинула, и мне захотелось послать все к такой-то матери.
Потому что чем дальше, тем отчетливее это все напоминало ту ужасную, издевательскую игру родом из детства, в которой какой-нибудь взрослый урод с лицом просветленного доброго дяди говорил тебе «А теперь три минуты не думай о слоне. Только не думай о слоне», и ты был обречен. Этот несчастный слон – в моем случае почему-то всегда застенчиво-белый – начинал смущенно пастись на задворках твоего сознания.
Сейчас в роли этого дяди, считающего, что он знает, как развеселить ребенка, выступало мироздание в целом, и методы у него были примерно такие же идиотские.
И вот уже я опять прокручивал в голове случившееся и пытался выстроить – посадить?.. – дерево возможных вариантов.
Ходить с каменным лицом и не разговаривать с Сашкой больше никогда ни за что, как с не оправдавшим царского доверия. На вопросы одногруппников невежливо отмалчиваться.
Забить ему стрелку? Свидание? Словом, выманить его в темное тихое место и действовать по обстоятельствам. Поговорить по душам, там, или душевно начистить еблет – потому что он заслужил.
Придти в универ и поцеловать его с порога, кокетливо оттопырив ножку, как героини во всех пересахаренных фильмов про любовь. На вопросы одногруппников невежливо скалиться.
Не придти в универ. Уехать в Сибирь и стать горным инженером.
Сделать так, чтобы в универ больше никогда не пришел Сашка. Мало ли кирпичей подкарауливает его единственную, суженую-ряженую светловолосую голову…
Так, ладно, это все было через край и предельно неконструктивно, и все эти славные мысли я отогнал.
Я понял, что могу просто ему сказать, что я не гей, вот и всё. Иногда самое простое решение – самое изящное. Иногда, конечно, оно просто самое трусливое – ну, не без этого.
В конце-то концов, решил я, я же и правда не гей. Я гордый бисексуал, так что моё вранье не будет таким уж отчаянным – просто будет мерзкой политикой «не всей правды», которую я всегда не одобрял.
Сказать я все же решил это лично, а не отмазаться по интернету – ну, какие-то понятия о чести достоинстве у меня были.
Просветленный, я решительно уставился обратно в книгу, которая тут же разочарованно бросила все свои выкрутасы с товарищескими руками, нагревающими неподобающие места своих будущих сотрудников.
На следующее утро, преисполненный решимости, я… все запорол.
Мои одногруппники сбились стайкой в углу холла, когда я вошел, и до моего слуха донесся Сашкин голос среди прочих, и я осторожно приблизился.
- Не знаю, - пожал плечами стоявший ко мне спиной Сашка, - я забил, если честно. Упражнения настолько идиотские, что, если что, то я на ходу сделаю.
Когда он так подставился, я просто не мог сдержаться. Говорят же: «язык мой – враг мой». Да не враг это, а хреново помело без тормозов.
Я подкрался к нему со спины и елейным голосом телерепортера встрял в этот монолог. Ну не мог же я не дать пинка человеку, вставшему в позу «господи, я такой умный, что мне аж дурно и неловко»! Как минимум потому, что это одна из моих любимых поз (а вовсе не та, где я лежу кверху задом, как намедни предположил этот светлый ум).
- Товарищ Сахаров, какая смелая гипотеза об уровне собственного интеллектуального развития, - проворковал я. С «товарищем» я, конечно, махнул, но совпадение его фамилии с фамилией известного академика было слишком большим искушением. – Вы не боитесь, что экспериментальные данные опровергнут её?
- Ваши методологические замечания невероятно ценны для нас, Анатолий Борисович, но засуньте себе их знаете куда?.. - с легкой угрозой в голосе протянул Сашка и медленно, неотвратимо повернулся ко мне. Ровно в этот момент я вспомнил, что теперь спокойно смотреть ему в глаза не могу.
Упс.
Он посмотрел на меня выжидающе, неожиданно нейтрально, и протянул руку для пожатия, без видимого смущения. Я так же пожал, не успев придти в сознание. Может, оно было и к лучшему – все равно моё сознание явно в то утро было не на высоте.
Мы выглядели для окружающих совсем как обычно (а чего я, собственно, ждал? Неоновых букв над нашими головами, кричащих “UNRESOLVED GAY ISSUES”?), и я рискнул перевести дух. Сашка улыбнулся – в этот миг ледяная рука тревоги успела сжать мое сердце своими когтями – и проворковал:
- Выглядишь сегодня чудесно. Как законченный мудак.
Я выдохнул.
- Пара непереведенных через дорогу старушек делает любое утро добрым, - любезно отозвался я, чувствуя, как все мои планы с треском проваливаются.
Потому что я ступил на эту ужасную тропу «разговаривай с человеком так, будто это не ты вчера его отшил», с которой чем дальше, тем труднее сойти – в настолько темный лес она уже успела вас завести.
Дано: два идиота, морозная зима и испортивший всё поцелуй.
Найти: за какое время может влюбиться второй идиот, и какова вероятность благополучного исхода?
Только я было морально выдохнул в тот день (выдох затянулся на добрые сутки), что всё у нас, вроде, нормально, никто из нас ничего катастрофически не испортил и не спалил перед остальными, и что теперь в некоем смутном, но обозримом будущем, у нас будет возможность Серьезно Поговорить Как Взрослые Люди, как всё медленно, но верно начало рушиться. Как бревна, источенные мелкими каплями воды – когда потихоньку, по капле, что-то прочное превращается на самом деле в труху, оставаясь на вид всё таким же прочным. И ты не поймешь, что это труха – пока не наступишь, и пока твоя нога не войдет в эту прочную вроде основу как нож в размякшее масло.
В первый день мы грызлись не меньше обычного, местами даже изящнее нашего собственного «среднего по больнице». Я улыбался, как идиот, и даже не сердился на его подковырки, даже на особенно удачные – обычно я всё же ревновал к его успеху у одногруппников (я же уже говорил, что в лотерее рождения мне достались не самые лучшие человеческие качества?). Но в тот день слишком большой камень упал у меня с души.
Вы не поверите, но и на следующий день всё было нормально. И на следующий. И дальше вроде бы тоже – но вот парадокс, через полторы недели я обнаружил, что количество наших разговоров, даже самых незначительных – или, наоборот, сугубо деловых - решительно устремилось к нулю, и этого нуля почти достигло. Я не слишком понимал, как это случилось; да, я перестал пользоваться любой возможностью сказать ему забавную для окружающих гадость, потому что не хотел ему слишком надоедать, он тоже поддерживал всё больший нейтралитет. Меня это долгое время не беспокоило – мало ли, задолбался человек каламбурить, даже у самого экстравертного экстраверта случаются периоды, когда хочется замкнуться в раковину и злобно шипеть на каждого, кто решится к тебе приблизиться. И, желательно, щелкать устрашающего вида клешнями. Я всё понимал – я ж не зверь какой. Ну, то есть, конечно, технически все мы звери – то есть, млекопитающие – но я свою млекопитающую сущность старался держать в узде.
Сашка моих зоологических подвигов не замечал и не ценил.
К десятым числам декабря наше взаимное, всё более неловкое (может ли неловкость расти по экспоненте?..) молчание достигло своего апогея и стало больше похожим на напряженно звенящие кинжалы, нацеливавшиеся на любого из нас, кто пытался заговорить. Проигравший – открывший рот – получал эти кинжалы отчаянной неловкости с размаху под ребра. Входили те с хрустом, прямо как у Лермонтова в стихах. После пары попыток я перестал добровольно подвергать себя этой пытке – я, конечно, мазохист, но не настолько же.
В конце концов, те, кто считает самой ужасной пыткой ту, китайскую, где на обритую голову заключенного капает вода, капля за каплей, капля за каплей, капля за каплей… Так вот, они не правы. В нашей личной с Сашкой системой координат молчание было куда более изощренным. Ну, или мы просто не пробовали воду. Ну так мы много чего не пробовали, и это, чем дальше, тем больше меня огорчало.
Одногруппники на нас уже косились, и парочка самых проницательных человек даже спрашивала, что это мы стухли и перестали поставлять окружающим их любимое бесплатное развлекательно-оскорбительное шоу. Мы улыбались как все голливудские звезды этого века и утверждали, что просто взялись за ум в связи с грядущей сессией, но ничто не забыто никто не забыт. Нам, кажется, пока еще верили.
А знаете, что самое ужасное?
За эти недели отчаянного молчания я, конечно же, по закону подлости определился с собой и со своими идиотскими мыслями, чувствами и переживаниями. Может это все произошло согласно банальному и простому, как палка, принципу – нам нужно именно то, чего мы лишились - но оно произошло. Не важно, лишились ли в самом деле или в перспективе, лишились ли материального или метафизического – всё это неважно. Беда в том, то как только стало ясно, что общение наше рассыпалось прахом и вороньими перьями в моих руках, из которых обратно уже не собрать живой горластой птицы, я окончательно понял, что с замиранием сердца ждал обратного. Что решусь и поговорю с ним, или решится он: наберется достаточно глупости и отчаянной отваги, чтобы поднять эту тему самому; и что тогда я, пожалуй, махну рукой на собственные страхи.
Чем меньше Сашки оставалось в моей жизни, тем больше мне хотелось обратного.
Помню, как всегда смеялся над таким приемом в кино и в литературе. Собака на сене, честное слово.
А в итоге я ненавидел и себя, за собственную бесхребетность, и эти уродские законы жанра, согласно которым, конечно, я был обречен на влюбленность? чувства? словом, на что-то по отношению к Сашке ровно в тот момент, как стало окончательно ясно, что былых отношений не собрать.
Я хотел как-то написать ему через социальные сети, попробовать наладить хрупкое равновесие или, наоборот, решительно шагнуть в пропасть и всё ему рассказать. Придти с повинной головой, так сказать.
Я даже пару раз начинал ему писать, но потом сердито закрывал окошко, в котором теснились мои нелепые, неловкие, никому не нужные слова. Потому что меня моментально начинали одолевать сомнения: а что, если он тогда просто экспериментировал, и я ему вовсе не сдался? Или он последние недели упорно выбрасывал это всё из головы, и тут снова заявлюсь я во всем своем великолепии. Или вдруг я его оскорбил своим идиотским поведением в тот раз? Да наверняка. А вдруг это всё вообще было идиотским розыгрышем?..
Я очень долго не знал, что же мне сделать - а если не делать ничего, то как теперь самому перестать обо всем этом думать, как перестать смотреть на него на парах, невольно соскальзывая мыслями на то, как эти руки могли бы обнимать меня, как я бы мог утыкаться холодным с мороза носом ему в шею или валяться, нахально положив ему голову на колени. Эти мысли подкрадывались всегда неожиданно и всегда – неотвратимо.
От них веяло пугающим, чудовищным теплом.
Кожу жгло фантомными прикосновениями, и смотреть ему в глаза становилось еще тяжелее, чем было до того – я никак не мог избавиться от ощущения что он вот-вот прочтет всё, что написано у меня на лбу. Хотя, вы помните, что и до этого было нелегко, в связи с нашим негласным обетом молчания.
Я словно кожей чувствовал, когда он находился со мной в одном кабинете, в одном коридоре или вагоне трамвая или метро. Его несуществующий взгляд между моих лопаток.
Беда в том, что от универа добраться на метро можно было исключительно на трамвае, и часто это оказывался один и тот же трамвай для нас двоих. Ну это так, вишенка на торте зыбкого отчаяния.
В один день я был особенно на взводе из-за надвигающейся сессии, завалов по учебе и этого дурака, и я не выдержал: когда в кабинете случайно остались мы вдвоем, и Сашка вежливо, но упрямо не глядел на меня, собирая свои вещи, я подошел к нему и зло хлопнул кулаком по столу. Заорал я наверное так, что в курсе, должно быть, оказался весь этаж, но мне было уже наплевать:
- Да отвечай же ты мне, идиот тупоголовый! – ладонь взвыла болью от этого удара об столешницу. - Знаешь куда засунь себе свой обет молчания?
Сашка спокойно поднял на меня глаза и вежливо улыбнулся. Настолько вежливо и отсутствующе, что захотелось взвыть от бессилия.
Я схватил его за ворот надетой поверх майки тонкой клетчатой рубашки и постарался, насколько это возможно с нашей разницей в росте, нависнуть над ним сидячим. Хотелось стереть это несвойственное ему равнодушие с его обычно не в меру харизматичного лица.
- Не беси меня, - прошипел я. – Ты же прекрасно понимаешь, о чем я, - я вдруг обессилено разжал напряженные пальцы. – Я больше не могу так, в этом вечном молчании, оно давит, и давит, и давит, и…
Я даже махнул рукой, поняв, что не могу объяснить, и что зря сорвался, и что наверняка этим все безнадежно испортил.
Сашка встал, собирая тетрадки в сумку, молча.
Потом поднял голову и медленно кивнул, глядя на меня.
- Хорошо.
Это всё, что он тогда сказал. И это было куда хуже, чем если бы оно обозвал меня чертовым эгоистом, эгоцентриком, вокруг которого должен плясать весь мир, потакая моим желаниям; что я, наплевав на чужие чувства, требую, чтобы мне, видите ли, было комфортно, и плевать на то, что я требую этого от человека, которого сам же и ранил.
Ну, ничего, все эти славные слова очень быстро начал говорить себе я сам, а вслух лишь пробормотал идиотское:
- Вот и славно, вот и замечательно, - бодрился я, приговаривая. А потом я торопливо вышел из кабинета, напоследок кивнул ему, словно желая приятного вечера.
Это была последняя пара, и все наши одногруппники уже разошлись, так что на остановке я стоял уже почти в гордом одиночестве, разве что пара человек с других курсов тоже зябко переминались с ноги на ногу, нетерпеливо поглядывая вдаль – не ползет ли по путям красно-желтое рогатое чудовище, которое довезет нас до метро.
Через пять минут я уже устало плюхнулся на сидение благословенного прогретого трамвая и с тоской подумал, что так отношения не налаживают, особенно, если надеются, что когда-нибудь эти отношения превратятся во что-то более серьезное и близкое.
Я вздохнул и еще раз назвал себя идиотом.
Сашка вскочил в трамвай в последнюю секунду.
В мой трамвай.
За окном синевой чернели медленно наползающие с небес сумерки, словно кто-то безжалостной рукой опрокинул банку чернил с хрустальных сфер небес.
Я машинально протер запотевшее стекло озябшими пальцами, сперва нарисовав кособокого человечка, и только потом зло стерев его ребром ладони. За окном проносился вечерний город, темный, то сияющий желтыми огнями фонарей, то неожиданно затихающий на перегонах идущих сквозь раскинувшийся на несколько километров парк.
Я смотрел в окно с таким любопытством, словно первый раз оказался на Земле, ну, или, на худой конец – первый раз в этой исторической эпохе. Потому что через три сидения от меня сидел Сашка, совершенно не обращавший на меня внимания, но мозоливший мне периферическое зрение так, что хотелось взвыть. Ну, а если не взвыть, то хотя бы обвинить его в злостной преднамеренности такой диспозиции. Как соринка в глазу, ей-богу.
Что, не было других мест в трамвае?..
Да даже если и не было, это все равно его не оправдывало в моих глазах. Причем, тот факт, что каких-то десять минут назад именно я попросил именно его перестать делать вид, что нас друг для друга не существует – так вот, этот факт меня нисколько не смущал. Вот они, чудеса и гимнастическая гибкость человеческого мышления.
Я, чтобы занять себя, достал книжку; и поэтому, когда через пару минут мы остановились и так и не тронулись ни через три, ни через семь минут, я не сразу понял, что происходит. Осознание пришло вместе с шипением открывающихся дверей, вползшим в уши, словно сотня ядовитых змей. Сердце упало камнем – только я успел отогреться в трамвае, как, по закону подлости, на путях случилась очередная авария.
Зимой недостатка в авариях, неполадках и пробках не было, и поэтому путь в несколько километров до ближайшей станции метро приходилось проделывать тем чаще, чем толще был слой снега.
В этот вечер, как назло, всё сломалось как раз тогда, когда ехал я домой поздно, погода была особенно злой и кусачей, и дома меня ждал вагон дел (не говоря уж о грядущей сессии, к которой пора уже было начинать готовиться, а не только паниковать). Словом, вечер был чарующим для трехкилометровой прогулки сквозь ночь, снег и полное отсутствие надежды; а потом я вспомнил, с кем, собственно ехал вместе в одном трамвае.
Прогулка стала еще в несколько раз более привлекательной, достигнув отметки приблизительно в абсолютный ноль.
Я надеялся, что Сашка просто выйдет из трамвая и сам зашагает в сторону метро, а я пойду сам по себе, в отдалении.
Когда на страницы моей все еще машинально открытой книжки нагло и уверенно легла чья-то тень, совершенно не желая исчезать, я обреченно поднял голову.
- Ну что, пошли пешком? - спросил Сашка. - Раз уж ты так хотел общения. Жаждал, я бы сказал.
Мне очень хотелось язвительно ему ответить что-нибудь про то, что послать-то я его могу, раз он так вежливо просит, но слова погибли во мне так и не произнесенными. Так что я просто пожал плечами, сунул книжку в рюкзак и соскочил с кресла, лучась нездоровым энтузиазмом, от которого самому стало тошно.
Но, в конце концов, это и правда был хороший шанс начать налаживать отношения. И всему моему внутреннему дискомфорту придется заткнуться, потому что желание всё исправить, всё сделать как надо – оно перевешивало.
Мы спустились по мокрым грязным ступенькам в ласковый для глаз вечерний заснеженный мир; погода моментально напомнила о себе, и мир перестал казаться таким уж ласковым.
Я поглубже натянул шапку.
Следующие десять, пятнадцать, двадцать минут растянулись в маленькую, персональную вечность. Я шагал торопливо, чтобы поспеть за Сашкиным размашистым шагом – казалось бы, разница в росте у нас не такая уж и серьезная, а на ходу чувствовалась.
Шли мы вроде как вместе, а вроде как и каждый сам по себе. На друг друга мы не смотрели и уж тем более – не разговаривали, но, тем не менее, каждый из нас невольно подстраивался под шаг второго. Когда я начинал злиться и чувствовать себя идиотом из-за устроенного себе забега и замедлял шаг до привычного, Сашка потихоньку тоже притормаживал.
Это всё было чертовски непонятно и неловко.
Я краем глаза глядел, как алели на морозе Сашкины уши под его светлыми, какого-то мышино-соломенного цвета волосами. Только через пару минут до меня дошло, что это означало – идиот забыл надеть шапку. И перчатки. И карманы у него совсем неглубокие, поэтому он мучительно натягивал на алевшие пальцы рукава куртки, и получалось откровенно херово. Я, для полноты картины, поглядел на его ботинки – и, конечно, подошва на них была мизерной толщины.
Я и сам не любитель одеваться и укутываться, даже во время подкрадывающихся морозов; но в последние дни холод был настолько неистовым, что даже я приучился одеваться тепло и не забывать перчатки.
Сашку, видимо, ничему жизнь не учила. Или считал, что добежать до трамвая, а оттуда до метро – пустяк, и он переживет.
Я же говорю – кретин.
Я чуть ускорил шаг и совсем поравнялся с ним. Сашка посмотрел на меня, но ничего не сказал.
Эх, всё-то мне самому, бедному, делать приходится.
В итоге я не выдержал и нарушил тишину, стараясь произнести всё как можно бодрее, словно такие вещи и правда могут звучать весело на двадцатипятиградусном морозе:
- Знаешь, мы как в тех дурацких комедиях, где друзья не выдерживают и потом запирают двух идиотов вместе – пока те не разберутся.
Сашка снова покосился на меня и вежливо (хотя, скорее, уничижительно) приподнял бровь. Я бы вспыхнул, но это было слишком энергозатратно.
Хотя, если честно, именно это его умение встречать насмешливо приподнятыми бровями мои даже самые удачные шутки, я и ценил. Ну, во многом. Я пожал плечами:
- Ну, только вместо друзей решило выступить мироздание, - внес важную коррективу я. - И, эээ… нас не совсем заперли. Да. Ммм. Не очень, в общем, метафора, - я почесал в затылке и сердито закончил. - Но ты понял, короче.
Сашка Сахаров неожиданно коротко рассмеялся в ответ на мою неловкую уточняющую тираду сплошь из междометий. И только тогда я заметил в теплом свете очередного фонаря, что губы у него абсолютно лиловые.
Я похвалил себя за кретинизм, а потом поспешно стянул согретые собственным теплом перчатки и всучил их Сашке сердито:
- Ты же сейчас обморожение схлопочешь. Не смотри на меня так. Никакая ссора не стоит гангрены.
Он с сомнением поглядел на моё оживившееся лицо при слове «гангрена» (кто же виноват, что в детстве в литературе этого добра мне попадалось слишком много) и натянул перчатки, пробормотав короткое спасибо.
- У меня карманы нормальные, - зачем-то уточнил я. Видимо, чтобы тот перестал делать такое страдальческое выражение лица. Вообще, если честно, у меня уже зубы сводило от этого несвойственного ему молчания и я не знал, что делать и как это всё расценивать.
- Ноги замерзли? – еще более сердито спросил я, потому что в голове у меня начала созревать, как гигантский мыльный пузырь, Отвратительная Идея.
- Нет, нормально.
- А если по-честному?
Сашка взглянул на меня исподлобья, но ответ я и так знал: конечно замерзли. Хорошо, если он вообще пальцы в такой обуви все еще чувствует.
Я обреченно вздохнул.
- Слушай, - я прикусил замерзшую губу. – Вот что. До метро еще добрых двадцать минут быстрым шагом, а мой дом уже в трех минутах отсюда.
Я поймал его растерянный взгляд, проклял себя, его и погоду и продолжил:
- Пошли греться. Ты не дойдешь.
- Дойду.
- А что, может, еще и перчатки мне гордо отдашь? Перестань артачиться, пойдем. Напою тебя крутым кипятком и выгоню обратно на мороз, как не оправдавшего партийного доверия, не волнуйся.
Сашка благодарно кивнул, а я, если честно, не понял, чего я почувствовал больше: удовлетворения или обреченности.
Я сидел на краю собственного дивана и сонно разглядывал Сашку.
Тот спал, вытянувшись во весь рост, укрытый нелепым крохотным одеялом с лисичками, под которым иногда днем спала моя сестренка.
Никто из нас этого не планировал, если честно. Но никто, кажется, обычно такие вещи и не планирует.
Просто когда мы ввалились в квартиру, раскрасневшиеся, пахнущие улицей и морозом, это одуряющее домашнее тепло ударило нам в головы не хуже вина. Пока Сашка раздевался, расстегивал молнию негнущимися пальцами, я стянул ботинки и, не раздеваясь, пробежал на кухню, чтобы нажать кнопку включения на чайнике. Зверски хотелось горячего – и это при том, что я-то был одет тепло.
На кухне я нашел записку, в которой говорилось, что родители всё же решили съездить на дачу на эти выходные с захватом вечера пятницы – то есть, сегодняшнего вечера. Сестру они взяли с собой и вынашивали коварные планы на тему незаконного срубания новогодней елки своими силами в соседнем лесу. Я тяжело вздохнул и пожелал им удачи.
Ну, в конце концов, до Нового Года оставалось еще чуть больше двух недель, так что, наверное, пока следили за нарушителями не так внимательно.
- У меня сегодня никого дома, - крикнул я в сторону прихожей, - так что вообще не беспокойся, ты никому не мешаешь.
Я видел еще в подъезде по его лицу, что его терзали смутные сомнения на эту тему.
Сашка просунул свою светловолосую голову в кухню, одобрительно поглядел на чайник и зашел помыть руки теплой водой.
- Спасибо, - сквозь шум воды поблагодарил он, с наслаждением подставляя замерзшие руки под теплую струю. Видеть его лицо таким расслабленным и живым было настолько здорово, что я не выдержал и отвернулся. Потому что меньше всего на свете мне бы хотелось, чтобы он подумал, что я притащил его сюда в корыстных целях. Или чтобы та ситуация с поцелуем сегодня повторилось зеркально, где оттолкнули бы уже меня.
Мне просто хотелось, чтобы ему было тепло, чтобы он пил чай на моей кухне из пузатой кружки и чтобы оттаял во всех смыслах. Мне хотелось тепла и покоя для нас обоих в этот вечер.
Еще меньше всего на свете мне хотелось выяснять отношения. Я и не стал – просто налил нам обоим чая, гостеприимно наскреб чего-то в буфете к скромному столу, заставил Сашку поставить сушиться его тонкие промокшие в снегу ботинки; словом, я был гостеприимен и непреклонен настолько, насколько это вообще было возможно.
Мы даже разговорились – о какой-то совершеннейшей ерунде, что-то про учебу, про сессию, потом вообще про сериалы и другие приятные формы эскапизма. Вскоре разговор даже перестал неловко провисать и мы оба расслабились, хоть на какое-то время забыв о том, что произошло между нами.
В процессе разговора мы переползли на диван – потому что я не намеревался отпускать его в сырых ботинках навстречу обморожению, а он и не сильно возражал, скорее чисто для проформы. Я его понимал - от мысли о том ,чтобы вернуться на улицу мне и самому становилось дурно.
Во время образовавшейся паузы я было предложил ему сделать что-нибудь из того, что задали на завтра, например, муторное и огроменное задание по фонетике, но он неожиданно помотал головой. А потом посмотрел так серьезно, что у меня даже тревожно засосало под ложечкой.
- Может, все же поговорим? – спросил он тихо.
Я отчаянно замотал головой:
- Давай не будем. Не сегодня. А то я точно всё испорчу.
Сашка помрачнел и словно замкнулся. Я понял, что, кажется, и без того уже всё испортил, и терять нечего.
- Не в том смысле, - торопливо начал я. – Просто я тогда повел себя как мудак, и давно уже жалею. И только все начинает идти на лад, - я поймал его скептический взгляд, - ну, относительно на лад, как я всё опять усложню.
- А ты усложнишь?
Я закивал так энергично, как вообще был способен.
- Давай поэтому на сегодня ограничимся просто тем, что я скажу, что мне очень, очень жаль, как я тебя в тот день оттолкнул и как некрасиво все вышло.
Сашка поглядел на меня с сомнением.
- Тебе не кажется, что это я был не слишком прав, не предупредив тебя и… вообще.
Я устало прикрыл глаза и потер лоб.
- Серьезно, давай сейчас не будем. Я так не хочу всё портить. Я даже согласен заняться фонетикой, если это отвлечет нас от выяснения отношений.
Я задумался и из сидячего положения упал лицом в обивку дивана, и уже так пробормотал:
- Только, пожалуйста, давай больше не будем молчать. Это чудовищно.
Я почувствовал, как его рука мимоходом потрепала мои волосы. Хотелось потянуться за рукой. Хотелось никогда на отлипать лицом от дивана и срастись с ним, тем более, что оба мы уже разомлели от тепла и с трудом моргали. Я хотел просто свернуться калачиком и уснуть, но понимал, что тогда Сашка из упрямства сам уйдет в ночь и в холод.
Я поднялся.
- Ладно. Погоди, я пойду проверю ботинки и найду тебе запасную шапку. Не в смысле, что я мечтаю тебя выставить, просто иначе я сейчас вырублюсь.
А когда я вернулся через пять минут с шапкой и докладом о том, что ботинки уже ничего, я застал умилительную картину: Сашка спал на моем диване.
Я укрыл его одеялом с лисичками и почувствовал себя невероятно довольным.
А потом запер входную дверь на миллиард замков, чтобы этот идиот не додумался уйти ночью.
Утром Сашка растолкал меня совершенно безжалостно – на дворе было шесть утра – и сообщил, что мечтает убраться уже к чертям собачьим, потому что я его не разбудил вечером и вся его многочисленная родня его потеряла. И еще сообщил, что съел все то немногое, что нашел в холодильнике – в качестве возмещения морального ущерба.
Это ему-то ущерб, фыркнул я, еще плохо взаимодействуя с реальностью.
Я поднялся, натянул свой любимый огромный уродский свитер в рождественских оленях, доходивший мне чуть ли не до середины бедра, и решил, что вполне пригож для такого ужасно раннего времени. Жаворонок во мне погиб еще в детсадовские времена.
Сашка же был неприлично бодр для такого собачьего времени и слишком одет – даже шапкой моей не побрезговал. И горел желанием ехать, наконец, домой.
Я, протирая глаза, отказывавшиеся моргать, отпирал бесконечные засовы и щеколды. По ногам дуло непонятно откуда.
Я отпер дверь и задумался, поглядев на Сашку.
Я не хотел его отпускать. Потому что это проснувшееся во мне, разросшееся и окрепшее желание радовать другого человека и находить в этом радость для себя – оно совсем вышло из-под контроля, сидело огнедышащим драконом у меня в груди и хлестало себя по бокам, требуя свободы. Оно взбунтовалось еще накануне вечером и с тех пор не желало успокоиться.
Я решительно развернулся и загородил собой дверь, не зная, что сказать. Сашка сощурился и медленно проговорил:
- Ты однажды сказал, что надо честно отвечать себе на заданные вопросы. И, сдается мне, что ты этого так и не сделал. Или, по крайней мере, не счел нужным сообщить мне результаты.
- Потому что я подумал, что нахуя я тебе такой весь внезапный месяц спустя с идиотскими признаниями? – перешел в агрессивное наступление я. – Ты же тоже не счел нужным мне сообщить результаты своих опытов надо мной. Откуда я вообще знал, не передумал ли ты в тот же момент? Вдруг это вообще такая шутка тупая была?
Сашка смотрел на меня со все возрастающей жалостью, как на слабоумного.
- Это так похоже на шутку?
- Да твои шутки настолько стрёмные, что откуда я знаю, - я демонстративно пожал плечами.
- Твои не лучше, - фыркнул Сашка, и мы оба замолчали. На пару секунд, пока я бессовестно не заржал, разрушив всю атмосферу серьезности, просто от осознания того, как мы опять свели всё к какой-то совершеннейшей ерунде.
Отсмеявшись, я вздохнул и рассеянно взъерошил волосы.
- Короче, - сказал я, уже без накала и драмы, потому что чертовски устал. – Я и в тот то вечер не хотел так тебя отшивать. А потом совсем уже передумал и давно обо всем жалею, но куда бы я полез, после того как месяц изводил тебя молчанием и неприступностью?
Сашка за последние секунды окончательно расслабился и на глазах обнаглел, явно уловив основную суть моих сбивчивых признаний.
- Неприступностью? – переспросил он издевательски вежливо. – Да ты дырки во мне глазами сверлил.
Он стянул шапку, отложив её на комод в прихожей, и сбросил рюкзак. Я занервничал от того, как грустные проводы стремительно превращались во что-то еще.
Сашка шагнул вперед, совсем вплотную ко мне, нечаянно отдавив мою босую ножку своим башмаком. И пусть моя ножка была сорокового размера – его-то, по ощущениям, была вполне себе сорок второго, так что...
Ладно, я отвлекся.
Он неловко попробовал заправить мою короткую прядь волос за ухо, а потом пробормотал, чуть склонившись ко мне:
- Итак. Вы привлекательны, я чертовски привлекателен… - он тихо засмеялся и поправился, окончательно растеряв налет серьезности. - В смысле, ты идиот, я тоже не очень умный, так не будем же терять времени.
Я кивнул – мир в утренней дымке сна все еще казался не слишком реальным - обхватил его лицо руками и поцеловал, глупо стукнувшись с ним носами.
В этот раз мне понравилось куда больше. Может быть потому, что мне дали время подумать, а может быть потому, что я был готов себе в этом признаться; словом, его горячие губы на моем сонном лице я принял как высший дар небес в это отвратительное утро.
Сашка в то утро никуда не ушел.
И на фонетике нас тоже в ту субботу не было – обоих.
Мы оба были очень, очень заняты в пустой квартире без моих родителей.