[lieutenant-kasatka]

В заключение безудержной серии утренних постов.
Я тут пыталась представить, как бы могли выглядеть отношения Шарпа и Уэлсли в канонных рамках, и ничего хорошего мне не рисуется. По крайней мере, дальше определенного предела. Мрачноватая картинка, но я все равно сложу здесь эти ошметки.

Это не какой-то слишком связный текст, это очень отдельные отрывки, и бог его знает, зачем это здесь. Но иначе оно сгинет где-то в недрах черновиков

ошметки текста

Уэлсли хмурился.
Шарп - это слабость, и потакание слабостям - это верный путь в никуда; положим, многие живут, поощряя собственные желания: чревоугодничая, развратничая, без борьбы с собственными недостатками и изъянами, и их такое положение дел устраивает. Положим, так, но это - не путь того человека, которым Уэлсли желал быть.

Шарп затруднялся определить их отношения. Спроси его кто - гипотетически, на деле это было бы катастрофой, - он бы не знал, что сказать. Да, он уважал Уэлсли, кое-чем восхищался, временами испытывал глухое раздражение и определенно получал удовольствие от нечастых ночевок в командирской палатке. Но говорить о симпатии? Любви? Обо всех тех понятиях, что неразрывно связаны в его представлениях с хорошенькими девицами или мудрыми женщинами, дарившими его своей милостью? Это было просто смешно, потому что Уэлсли и подобные чувства явно были по разную сторону баррикад. Но иногда Шарп ощущал, как в нем ворочается пугающая, глухая нежность, не имеющая ничего общего с тем, что он чувствовал, ощущая девичью хрупкость в своих руках. По недоразумению слово было одно, но это "что-то", неопределенное, тревожное, помноженное на офицерское восхищение, было чем-то совершенно другим. Шарп не был особенно хорош в обращении со словами, и в кои-то веки его это смущало и раздражало, потому что его взаимоотношения с Уэлсли было необходимо измерить в словах и разложить на простые составляющие для его же собственного спокойствия. Классифицировать.
Уэлсли разговаривал с ним неохотно, отрывисто, словно делал одолжение. Шарп не возражал, хотя скреблось иногда в душе что-то такое... слов для описания чего было не подобрать. Не то чтобы глухая обида или раздражение, но обреченное понимание того, что они не ровня, и закрывать на это глаза никто из них двоих не собирается. Шарп греет чужую постель, как греют ее кому-то иногда офицерские вдовы, оставшиеся при армии.
Уэлсли не улыбался ему чаще, чем другим офицерам, даже, кажется, реже; не проявлял особого доверия и вообще, кажется, не выделял его из толпы. Не то что бы это задевало - видит бог, меньше всего он хотел бы выглядеть кем-то вроде королевской фаворитки, - но иногда упрямство просыпалось в нем. Он не хотел каких-то великодушных жестов от Артура, или каких-то других глупостей. Но он привык рассчитывать на то, что может заработать хорошее к себе отношение, прикладывая усилия. Но с Артуром это не проходило.

Веллингтон что-то заканчиват писать в своих бесконечных бумагах, стоически перенося бесконечную бумажную волокиту. Огрызок свечи, расплывшейся в аморфный слезливый огарок, давал жалкое количество света и неприятную черную змейку дыма.
Шарп, повернувшись к нему спиной, снял рубашку и склонился, чтобы стянуть с ног сапоги, когда услышал, как Уэлсли неожиданно втянул воздух сквозь зубы; то ли раздраженно, то ли с каким-то другим оттенком - Ричард так и не мог похвастаться тем, что научился его понимать. Да и звук был едва уловимый, почти как шипение свечки и далекий говор двух дозорных.
- Шарп, что это? - голос у Артура был почти бесцветным, даже холоднее обычного. Шарп лихорадочно перебрал в голове свои недавние проступки, но причины для такой перемены не нашел; по крайней мере, ничего серьезного.
- О чем вы, - он помедлил, но все же добавил, - сэр?
Это "сэр" по-прежнему стояло каменной стеной между ними, не допуская фамильярности. Впрочем, если честно, было в этом что-то волнующее, потому что это "сэр" в ночи звучало совершенно иначе; любое обращение, которое произносится на выдохе в таких обстоятельствах, меняет свою окраску; и когда вдруг Уэлсли бывал в хорошем настроении, то несколько таких "сэров" могли проломить внешнюю стену каменной обороны Артура. Открытие это было сделано случайно, и Шарп был искренне поражен, когда непробиваемый Артур, чьего лица он почти не мог различить в темноте, вдруг что-то почти беззвучно пробормотал и уткнулся лбом куда-то за его плечо. О том, чтобы пробиться за следующие стены, речи и не шло.
- Шрамы, - помедлив, сообщил тот.
- Не слишком красиво? - усмехнулся он, поворачиваясь лицом, чтобы скрыть спину. И успел застать какое-то неопределенное выражение породистого лица, которое так и не сумел интерпретировать. - Могло быть и хуже, если бы вы не остановили порку. Еще сотни ударов я бы уже не пережил.
Ответом ему было молчание, повисшее в ночном сумраке. И негромкие шаги Уэлсли, неожиданно задувшего свечу и приблизившегося к нему. Тот коснулся его плеча, затем обошел и осторожно коснулся изрубцованной кожи спины. Осторожно проследовал пальцами сверху вниз.
Шарп молчал - неприятными прикосновения он бы не назвал, просто странными, с редкими нотками удовольствия. Где-то кожа почти потеряла чувствительность, где-то, наоборот, отзывалась на малейшее касание острой волной мурашек по спине.
Ситуация была смущающей - он совершенно не понимал, что движет этим человеком. Странная пауза, сомнительная ласка, абсолютно несвойственная им.
Обычно не было никаких поцелуев, никакой нежности. В конце концов, это было бы слишком смущающе и попросту нелепо; даже представлять себе подобное было смешно. Скупые движения рук на теле, скорее указывающие, чем ласкающие; отвратительная неловкость после.

а дальше тупик и я не знаю. по-хорошему, уэлсли должен проклясть себя за свои сентиментальные мысли о том, что этот несгибаемый и надежный человек мог быть просто так убит, как и все прочие, и за свою неожиданную тревогу и грусть. и выпереть шарпа к черту в этот вечер, потому что уэлсли не готов обнаруживать перед ним свою озабоченность. или что-то еще, не знаю