Пишет  шмель из сассекса:

HOT DAMN


(с)

........

ОГО
прямо ОГОГО

из расширенного трейлера
а еще там Финч с пистолетом и мистер Риз на коленях
чувствую, 5й сезон будет очень ангстовым и к финалу придется готовиться заранее, как к Ганнибалу :/

URL записи

...но команда ФМА на ЗФБ наконец деанонилась
с меня всего шерсти клок, но оставлю тут на добрую память

Название: [Un]happily Ever After
Автор:  лейтенант касатка
Бета: WTF Fullmetal Alchemist2016
Размер: цикл драбблов
Рейтинг: от G до PG-13
Краткое содержание: Постканон. «Долго и счастливо» после окончания войны с Отцом для каждого оказывается своим.

Пейринг/Персонажи: Линг Яо, Грид.
Категория: джен
Жанр: ангст, драма
Размер: драббл

1.
Грид вошел в его жизнь костром умирающих душ и принес с собой силу.
Тогда было важно только это, и Линг распахнул всё свое существо, чтобы принять этот дар, и, если честно, ему было плевать на цену: физической ли болью, усталостью, беспомощностью, чужой ли кровью – он был готов платить.
Тогда, корчась на сером, пахнувшем сыростью полу, сходя с ума от воющего хора мертвецов в своей голове, он не знал, что придется рассчитываться куда позже, месяцы и недели спустя; рассчитываться до конца жизни кусками своего разбитого сердца.
Линг вспоминает, как иногда этот голос гремел так громко и насмешливо в его мыслях, что голова раскалывалась; Линг в те минуты чувствовал себя треснувшим колоколом. Он вспоминает, как иногда Грид мягко и снисходительно фыркал, как надсадно и хрипловато смеялся его собственным голосом, изменяя его до неузнаваемости, как жестко оттеснял его от управления собственным телом. Как дразнил его из-за разной ерунды и очень, даже преступно, редко говорил о том, что Линг – особенный. Почти никогда. Только удивлялся иногда его упрямству – и смеялся, смеялся.
Еще он вспоминает, как кричал, зло, надрываясь, на Грида, когда тот отрицал своих друзей; как говорил ему: друзья – это то, что всегда останется в твоем сердце, как бы ты ни пытался стереть их.
И теперь он не может стереть самого Грида из собственного сердца, хотя тот уже давно рассыпался алой пылью. Если бы он мог спросить Роя Мустанга, оставшегося в Аместрисе, тот бы ему рассказал об угольных отпечатках, в которые за секунды обращались бежавшие из Ишвара люди. Людей уже больше нет, но пятна их силуэтов снятся тебе годами.
Самый лучший, болезненно-сладкий сон Линга - это тот, в котором он не один, в котором он снова чувствует эту душевную заполненность, целостность, в котором его сознание - это два разума, два вторящих друг другу голоса, где целое просто-напросто не может быть сведено к сумме его компонентов.
Ученые люди Запада могли бы назвать это феноменом эмерджентности, но, честное слово, Лингу глубоко плевать, как называть такое; имена вещам дают люди, которые видят их только умом и в книгах, которые не знают, каково это - просыпаться со сквозняком в груди. И ни одна философия - ни восточная, ни западная - не может рассказать ему, как снова ощутить себя не таким безнадежно одиноким.
Линг уважает женщин, но в попытках забыться окружает себя наложницами как безликим мясом, в надежде, что хоть чьи-то руки согреют его сердце. Он целует их в уголок рта и между их светлыми, белеющими в сумраке покоев грудями так нежно, как может; он позволяет им любить себя, но в эти минуты он даже отчетливее понимает, насколько безгранично одинок.
Он понимает, что это странное, ругающееся, многоголосое существо, которым он был - оно и было любовью. Не потому что он разделял его взгляды, или так ценил принесенную мощь. Он понимает все уже постфактум - потому что пытается лечить его отсутствие любовью. Не силой, не покоем, не верой.
Подобное - подобным.
Мудрецы говорят, что любовь приходит под разными ликами, что любовь бывает разной, не только той, которой любишь прелестную девушку, и Линг уже заплатил за это знание слишком дорого.
Мудрецы говорят, что умирает и рождается каждый в одиночку - и богатый и бедный, и злой и добрый.
Линг однажды уже умер вдвоем; беда в одном - по глупой ошибке его осколок остался жить.
Иногда Линг долгие минуты вглядывается в зеркало, вслушивается в себя - не осталось ли и в нем хотя бы чужого обломка - в мыслях, в глазах; хоть где-то, кроме его несчастного сердца, которое обречено помнить. Он хотел бы опять злиться на Грида, бесцеремонно отбирающего у него тело, ведущего себя, как законченный мудак, но больше не может.
Но иногда Лингу все же кажется, что его отражение порой чуть запаздывает в зеркале, ведет себя с пугающим, знакомым упрямством.
Линг не знает, чего он ждет - боится? - больше. Собственного мягко, как подкатывающая к горлу тошнота, подкрадывающегося безумия или того, что Грид покинул мир не до конца.
Но почему бы не могло остаться чего-то и от невыносимого гомункула, упрямо прятавшего все хорошее в себе под маской всепоглощающей жадности?
Почему не могло остаться от него тени на стекле, памяти в зеркале, отпечатка в сознании, сильного только тогда, когда Линг спит?.. Того самого пятна золы на выжженном солнцем песке?
Линг напряженно вглядывается в зеркала все чаще. Один раз, когда он сдергивает с зеркала покрывало, ему даже кажется, что он видит там свой затылок вместо лица первые секунды.



Пейринг/Персонажи: Рой/Эд
Категория: пре-слэш
Жанр: ангст
Размер: драббл

2.
Эдварду пятнадцать, и он ловит на себе усталый пристальный взгляд Роя Мустанга. У Роя глаза темные, почти черные, и в некоторые, особо тяжелые дни они почти ничего не выражают.
Не то чтобы Эд смотрел, конечно, нет.
Эдвард невольно напрягается под этим взглядом, торопливо скашивает глаза на собственную вроде бы прилично выглядящую одежду, поправляет лезущую в глаза прядь – потому что, если честно, в эти секунды не знает, куда девать руки. Его напрягают быстрые переходы полковника Мустанга от серьезности к насмешке, потому что он еще не всегда их верно улавливает.
Он, на всякий случай, ждет замечания или – такого редкого, но все же иногда высказываемого – беспокойства за него, но не получает ничего.
Рой просто отворачивается, и Эдвард демонстративно пожимает плечами: мало ли, что эти взрослые серьезные алхимики имеют в виду. Он и без того по горло в чужих загадках. И, если честно, ему порой некомфортно от того, как полковник пытается неумело нацепить на себя отцовскую роль – тот словно тайком переодевается у зеркала в женское платье.
Так это выглядит для него – до конца войны с Отцом, до их следующей встречи четыре года спустя.

Эдварду двадцать, и теперь он понимает, что значит этот взгляд.
Конечно, пятнадцать лет и двадцать – это, мягко говоря, не одно и то же. И вопрос даже не в шумящих в голове гормонах или разнице в росте; меняется всё. Меняется восприятие мира – опыт, приобретенный за жизнь, растет внутри тебя, распирая сердце (а кому и холодную голову), и меняет тебя. И то, какими глазами ты смотришь на всё вокруг.
Эдвард приезжает в Централ ненадолго, по делам, и после первых минут сладостной, заливающей его с головой ностальгии ему начинает казаться, что он ступает по открытой ране, которая бы зыбко дышала под его ногами, не будь туго стянута полотном мостовой. По своей собственной ране.
Город живет тихой утренней жизнью, тени домов остры, словно бритва, под лучами не до конца еще пробудившегося солнца, и поэтому всё кажется не таким болезненно знакомым. Эдвард помнит эти улицы ярким днем. И еще отчетливее - вечером, тревожными, серо-черными, как их с Альфонсом отчаяние.
Этот город со своей песьей службой затягивался петлей на его шее.
Расплата за детство приходит только в эти, последние годы, когда Эдвард начинает понимать, что и не жил нормально – ни одного дня со своих десяти с небольшим лет. Тогда он просто упрямо шагал вперед, а теперь ему не остается ничего, кроме многоголосицы припозднившихся мыслей.
В городе он находит Роя Мустанга – потому что не видел его с тех самых пор, и хочет посмотреть, как тот живет теперь, как зализал душевные раны после всего, что с ними случилось. Возможно, он хочет увидеть ответ на свои незаданные вопросы. Возможно, он хочет увидеть человека, к которому успел прикипеть сердцем.
Первые минуты они мучительно вглядываются друг в друга, то ли пытаясь отыскать себя прежних, то ли – страшась. Отыскать в этом взрослом молодом человеке с золотистой щетиной на упрямом подбородке; в этом мужчине, у которого разве что лицо стало чуть более хищным за прошедшие четыре года.
Беседа отчаянно не клеится, и стихает, как разворошенный костер, после стремительного потока бессмысленных, общепринятых реплик, которыми два человека, не знающие, как глядеть друг на друга, пытаются замостить пропасть шириною в несколько лет.
У Роя взгляд, почти всегда обращенный внутрь себя, и он и был таким, понимает Эдвард, пока они сидят молча. Всё, что он помнит как Роя Мустанга: и его напускную иронию, и кажущуюся бесцеремонность, и какую-то офицерскую жесткость – всё оказывается искусственным и хлипким. Рой всё еще молод, Рой всё еще держится как обычно, вопросительно приподнимает брови, словно не видел в жизни ничего изумительнее Эдварда Элрика, но Эдвард с ужасом понимает, что сам он вырос, безнадежно вырос, и мир уже не будет прежним, и Роя он прежним видеть не будет тоже.
И взрослеть оказывается ужасно, ужасно страшно.
Конечно, Эдвард никому об этом не расскажет; конечно, он давно уже полагает себя взрослым. Потому что, как любят говорить люди, взрослым человек становится, когда берет на себя ответственность, – и Эдвард взял её в свои двенадцать. Но сейчас он понимает, что окончательно становится взрослым, когда встречает лицом к лицу свои пять, десять, пятнадцать прошедших лет, и понимает, что всё живое и дышащее, любимое и ненавистное теперь кажется совершенно картонным. И маленьким.
Любимое старое дерево, знакомые домики, люди из прошлой жизни – всё это.
Раньше мир был больше и непонятней, он был теплее и контрастней.
Сейчас он в этих тихих глазах перегоревшего человека ловит тот самый взгляд, что однажды поймал в пятнадцать, и на этот раз понимает, как именно на него смотрят. С каким невысказанным вопросом.
И теперь, когда Эдварду двадцать, ответственность за любой из тех ответов, что он даст, будет лежать на нем. Потому что больше ему не пятнадцать и его никто не страхует.
Эдвард медленно кивает и неуверенно протягивает руку к чужому лицу.
 

Пейринг/Персонажи: Ал/Мэй
Категория: гет
Жанр: флафф, романс
Размер: драббл

3.
Мэй Чен готовит самые вкусные пироги в мире, уверен Альфонс. Она печет их с вишней, не с яблоками, и, пока готовит, случайно перемазывает свою светлую кожу ярко-алым, но Альфонс готов продать за них душу – хотя, конечно, таких слов он не говорит теперь даже в шутку, потому что слишком хорошо знает, что это такое. Продать душу.
Иногда вишня и немного муки так и остаются у нее на губах, и Альфонс никогда не дает ей умыться – целует её прямо так, отчего она смешно сердится и всё еще не может перестать смущаться. Целует её, даже если заехавший в гости Эдвард бубнит, что эта идиллия отвратительна и у него сейчас сироп носом пойдет, потому что Альфонсу все равно – настолько он бесстыдно, безоглядно счастлив.
Альфонс привык всю жизнь нести на себе груз и защищать остальных, и впервые в жизни он понимает, что теперь защищают и его, не так, как это делают старшие братья. Защищают, в том числе, от него самого.
Потому что время от времени Альфонсу снится, что он снова не чувствует тела, что не может спать и не хочет есть; иногда ему снится, что он все еще потерян в сосущей белой пустоте.
И самое, самое ужасное, что он никогда не может проснуться от этих снов сам, только тело вытягивается напряженной струной, мышцы словно сведены судорогой – Эд рассказывал, как это выглядит. Мэй не рассказывает ему об этом ни разу, только тихо гладит его лоб, смахивая дурную паутину сна.
Она каким-то непостижимым образом чувствует, когда подобные сны ловят его в свою нерастяжимую сеть, и каждый раз будит его, успокаивающе прижимаясь к нему, теплая, живая, сонная, со встревоженными, блестящими в темноте глазами. Она с ним все те минуты, что его мышцы, скованные спазмами, отходят от очередного кошмара.
Сейчас он уже почти не дается белесым сновидениям – встречает их спокойно, зная, что за ним всегда протянутся две тонкие, удивительно сильные руки, чтобы забрать его обратно в мир живых.
Мэй действительно невероятно сильная, даже не физически; сильная своим огромным и яростным сердцем, в котором умудрился калачиком свернуться целый океан нежности.
Мэй Чен до сих пор не очень много лет, и Ал в своей жизни видел много удивительного, но, честное слово, – никого удивительнее, прекраснее и смелее, чем Мэй, отважно любящую его, он не встречал.
И, благодаря ей, у него получается заново выстроить себя из осколков, из которых в одиночку он мог бы и не собраться.


Пейринг/Персонажи: Риза/Уинри
Категория: фемслэш
Жанр: романс
Размер: драббл

4.
Черный Хаяте ластится к рукам Уинри, отчаянно виляя хвостом и тычась влажным носом в раскрытые ладони. Ошейник тихо позвякивает на его шее, пока он вертится.
- Совсем его избалуешь, - строго говорит Риза откуда-то из прихожей, только что вернувшаяся в маленькую квартирку на окраине Централа.
Хаяте настораживается и делает вид, что вовсе не погибает тут от любви к чужим рукам, треплющим его теплый загривок. Уинри улыбается себе под нос, глядя на это.
Риза держит свою жизнь в стальной хватке, даже сейчас, дома, а не только в штабе. Многих это пугает – многих, но не Уинри.
Уинри помнит, как смотрела на эту удивительную, сияющую внутренней силой женщину, со стержнем внутри и проблеском ласковой стали во взгляде, когда Хоукай и Мустанг первый раз появились в их доме. Она не помнит, в каких они тогда были званиях, и плохо помнит, о чем они с Ризой тогда говорили, но помнит то восхищение, от которого было трудно дышать в груди.
Потому что она всегда слышала много историй о смелых, умных, решительных, талантливых героях-мужчинах – и ни одной истории о такой же женщине. Пока не увидела Ризу.
Риза следовала за Роем тенью, готовой не дать оступиться. И тогда Уинри была уверена, что такое женщина может делать только из любви - потому что на полковника Риза смотрела так, что даже у нее, маленькой девочки, щемило сердце. Пожалуй, от зависти, потому что даже в том возрасте она понимала, что так не смотрят на случайных людей.

Уинри долгие годы в мечтах представляла себя такой же, как Риза, – смелой, честной, серьезной, достойной чужой любви и уважения. И именно благодаря этим воспоминаниям её совсем не волновало, что возиться с автоброней – совсем не женское дело. Потому что она видела самую потрясающую женщину на свете, и никто бы не смог её убедить в обратном.
Чего Уинри не знала, ни тогда, ни до самого конца войны с Отцом, так это того, что в маленькой квартирке на окраине Централа, в узких женских ладонях, которые часто пахнут порохом и цветами, её ждет любовь; она не знала, что станет чьим-то покоем. Что это будет тот самый человек, на которого она с таким восторгом глядела много лет назад. Тогда у Уинри были сбитые коленки, не хватало пары задних зубов, и она не могла себе даже представить такого. Наверное, еще и потому как была по-детски уверена, что в её жизни не будет человека важнее Эдварда.

Да, Уинри и сейчас обнимает Эдварда каждый раз, когда встречает после разлуки, и прячет лицо у него на груди; она всегда помнит тепло его объятий и свой покой в них.
Но еще она знает, что любовь бывает разной.
Она любит Эдварда так, что у нее иногда, если честно, заходится сердце от той головокружительной нежности, что волной поднимается в ней. Это что-то настолько теплое и вечное, что она долго звала это той самой любовью, которую так ждала в детстве. Ей понадобилось несколько лет, чтобы понять, что такое человеческое тепло, сворачивающееся домашним зверем в твоей груди, – оно может быть и дружбой, прошедшей через безжалостные тиски жизни.
Дружбой такой силы, что Уинри готова сражаться за них с Алом, но всё же, всё же, всё же – это не та самая любовь. По крайней мере, не то, что люди обычно зовут ей.
И Риза по-прежнему – опора и молчаливая поддержка для Роя, Уинри понимает это. Но еще лучше она понимает, что возвращается Риза домой именно к ней – а не к нему, во что бы там люди ни верили, о чем бы ни шептались за их спинами.
Возвращается она серьезной и собранной, и только дома позволяет себе иногда на секунду показать усталость. Это даже интимнее, чем её разрешение видеть минное поле ожогов поверх формул на её светлой спине. По крайней мере, в случае Ризы, которая никогда и никому не позволяет увидеть лишнего.

В детстве Уинри была поражена тем, как Риза умеет любить молча и сильно.
Сейчас она чувствует, как Риза умеет любить открыто и смело – чувствует каждый день. Пускай видеть это позволено только ей – и никому больше.

привет, у меня всё хорошо.
ну, то есть я положила слегка на учебу, но пока в пределах разумного, а остальное все гуд. я читаю книжки и мне очень нравится, меня очень вставляет нонфикшн, я интенсивно что-то пишу, а еще сегодня я начала наконец бегать по вечерам. и вообще я снова активно хожу пешочком и делаю какую-то зарядку, потому что пришла весна и тело просит его чем-то занять физически. ну и да, я поняла, что таблетки таблетками, а авгиевы конюшни в голове с остатками рпп расчищать мне, и снова поэтому иду к интуитивному питанию, так что уже пару дней живу удивительно спокойно. и питаюсь половину дня какими-то йогуртами, потому что организм кричит, что ему слишком жарко уже в +12-15 и он хочет только чего-то холодного и не слишком сладкого
жизнь так удивительна, когда еда не служит (почти не служит) источником беспокойства и чувства вины.
и еще сегодня лежа на лавке в коридоре случайно смогла рассказать одногруппникам о всем том говне, что со мной было, и про пищевые загоны, и даже не расстроиться.
это победа, потому что недавно от этих тем я начинала плакать и вообще очень стеснялась.

краткое саммари последних дней: я с большим удовольствием пробила очень много пар; первые три серии "гудини и дойла" чудесны, жду дальше; сумеречные охотники то еще дерьмецо по многим параметрам, но я почему-то посмотрела всё, что вышло, и жду дальше; "престиж" приста охуенный, сижу, жру об него локти; никогда не думала, что буду с таким восторгом читать англоязычный научпоп по neuroscience.
кажется, больше ничего содержательного в моей жизни не произошло.
хотела помыть окна, но не помыла. cool story bro. и немецкий на завтра не сделала. вот таких историй у меня завались, этого не отнять.

вот вы не ждали (и я-то уже от себя не ждала, если честно), а я дописала тот странненький текст про следователя и рвущегося к нему на стажировку мальчика, привет, беспощадный русреал про милицию. ладно, будем считать, что это было в терапевтических целях чтобы вынуть себя из неписца. писалось по заявке на фикбуке, так что уже Всё Ясно.


Фандом: ориджинал
Рейтинг: R?
Жанр: флафф, шутки-самосмейки и Духовные Скрепы
Размер: мини (7500 слов)
Статус: закончен и слава богу
Саммари: Главное для некоторых будущих следователей - вовсе не красивый почерк, и даже не стойкость перед лицом мерзкой погоды на месте преступления, а глубокое, непобедимое человеческое упрямство. И небольшой багаж знаний о латентном гомосексуализме.


текст
Стажировка на пятом курсе близилась неотвратимо, как поднятая неосторожным криком лавина.
Артём Салазкин отчаянно пытался убедить себя, что он в силах справиться с грохочущим снежным крошевом, нависшим над ним угрожающей тенью, и что он стажироваться будет не у какого-нибудь обрюзгшего следователя, умело перекладывающего бумажки на своем столе и свои обязанности - на других, а у человека по-настоящему заинтересованного в своей работе. В конце концов, не зря же он в свое время с боем прорывался в этот институт на эту специальность – против воли матери и всех бесконечных родственников. Самые серьезные из которых, поправляя очки, долго увещевали его по телефону и в личном порядке, говоря о бесперспективности такой работы. Прочие же бесконечные доброжелатели, не блиставшие наличием высшего образования, просто шутили про «Глухаря» и «Улицы разбитых фонарей» так, что Артему хотелось действовать согласно составу преступления, описанному в статье сто пятой.
Честно говоря, порой такой выход представлялся довольно заманчивым. Особенно учитывая тот факт, что к началу пятого курса добрая треть его родственников все еще продолжала свои попытки "вразумить мальчика" и дальше уж, в зависимости от фантазии сердобольной тетушки или двоюродного деда, отправить его в математики, инженеры или, на худой конец, физики-ядерщики.
Собственно, в самом конце прошлого учебного года, жарким летом, когда старший курс заканчивал стажировку, он поймал Юлю, которая умудрилась напроситься на практику к Невзорову, и попытался выведать, как она этого добилась. Потому что Невзоров пару раз заглядывал к ним на занятия, собранный, не слишком разговорчивый, глядевший на них взглядом угрюмой ящерицы, и за эти несколько разрозненных часов он успел произвести на Артема глубокое впечатление. В том числе тем, что каждый раз, как в конце занятия предлагал задавать вопросы, он первым же делом сообщал – еще до первого озвученного вопроса – что нет, он студентов не берет. Потому что. Нет, никак. Нет, даже отличников. Круглых – тем более. Нет, нет. Нет. Так сложилось, лучше воспользуйтесь случаем и задайте вопросы по существу.
Юля оказалась чуть разговорчивее, особенно, когда Артём безапелляционно всучил ей стаканчик с дымящимся сладким кофе – не тем, горьким, из автомата, с привкусом старой подошвы, а из магазина на углу. Она выслушивала все его бесконечные аргументы в пользу того, что он должен добиться этой стажировки ближайшей осенью, серьезно кивала и, только допив свой кофе, сказала короткое:
- Нет. Не получится. Он никого не берет, - она пожала своими округлыми плечиками. Юля была очень славной, с открытым взглядом красивых темных глаз – если бы, конечно, Артема такие вещи интересовали.
- Тебя же взял, - нахмурился он, чувствуя, что, кажется, ничего так гладко не пройдет, как он думал. - Почему же для тебя такое исключение?
Юля поднялась и отрывисто и как-то удивительно просто сказала:
- Я с ним спала, - и ушла, забрав картонный стаканчик с собой.
Артем пару секунд растерянно помолчал, пытаясь увязать свежую информацию со своими воспоминаниями о неприступном майоре - выходило так себе.
- Коррупция, везде коррупция, - уныло пробормотал он наконец, задумчиво ковыряя носком сбитого весеннего ботинка начисто вытертый хлоркой плиточный пол. На полу от его ботинок оставались кощунственно грязные разводы, хотя лето стояло жаркое и, большей частью, сухое.
Кто-то, кажется, говорил, что паркет – зеркало души.
Так вот, на полу его родного факультета в тот день не отражалось ничего хорошего.

***

Меньше всего майор Невзоров был похож на героя чьего-либо романа. Коротко стриженный, со светлым ежиком русых волос, таких бесцветных, что они местами казались прозрачными. Голова была выточена грубовато, словно кому-то не хватило любви и терпения закончить работу. Нос у Владимира Петровича был прямой, лицо четко очерченное, всегда неуловимо напряженное, серые глаза из-под светлых бровей смотрели холодно, изучающе. То ли – въевшийся под кожу профессионализм, то ли от природы сволочная натура, так на первый взгляд и не поймешь. Как потом выяснилось, и на второй тоже.
Артем его особенно и не рассматривал в этот раз – просто скользнул взглядом по его склоненной к бумагам голове, проверяя, не ошибся ли кабинетом. Не ошибся.
На дворе стояла ранняя осень, и за прошедшие несколько месяцев студент и будущий стажер Салазкин преисполнился решимости добиться этого места. Потому что это было важно, предприятие не казалось таким уж безнадежным и, если уж на то пошло, оно было хорошим вызовом его упрямству.
Проник в тот ясный сентябрьский день на территорию отделения Артем с трудом, решительно размахивая собственным студенческим билетом и пытаясь убедить дежурного, что его ждут для обсуждения близящейся практики. Дежурный упрямился до тех пор, пока другой мужчина в форме, коротавший время около поста, не спросил, к кому это Артем так спешит. Услышав, что к Невзорову, он поглядел на студента с жалостью и кивнул своему приятелю:
- Да пропусти ты его. Что, не знаешь что ли, что Вовка их сам в три счета выставляет? Успешней тебя, так уж точно.
Дежурный пожал плечами и неопределенно махнул рукой - мол, ну, тебя предупреждали, парень. Дальше разбирайся сам, раз такой напористый.
- Меня не выставит, - расписываясь в журнале посещений, вскинул голову Артем, после чего гордо просочился через турникет, чуть не запнувшись о слишком туго поддававшуюся вертушку.
Впрочем, к моменту, когда он, просунувшись в чужой кабинет, вежливо кашлянул, запала у Артема почти не осталось. Идей на тему того, как завоевать расположение склочного следователя, было и того меньше – только мельтешили на задворках сознания какие-то дурацкие мысли о том, как самураи с криками бросались в ноги своим сенсеям, глотая пыль и умоляя взять их учениками, и в итоге просто брали учителя измором. А если не получалось, то совершали драматичное сеппуку в лучах заходящего солнца… Или не самураи это были?..
Артем мотнул головой, отмахиваясь от идиотских идей. Хотя, конечно, подозревал, что именно измором он Владимира Петровича брать и будет – потому что ничем другим, как известно, он точно не брался. А у Артема было еще целых полтора месяца до официального начала стажировки – вполне достаточно, чтобы достать человека так, чтобы тот уже согласился на всё. Ну, или нанес тяжкие телесные, которые вопрос с практикой тоже, в некотором роде, решали.
В конце концов, он понимал, что Юлькин путь был для него заказан – вряд ли Невзоров бы прельстился красотами щуплого студента, даже если бы он в готовом виде разлегся у него на столе, декламируя уголовный кодекс и правила работы с документацией в процессе делопроизводства.
Но, в общем, возражений по существу против пути через постель у него не было. Был только голос рассудка, мерзко сообщавший, что здесь вам не шоу-бизнес, и поэтому на мальчиков здесь никто не смотрит - ну, кроме как на дешевую рабочую силу по перетаскиванию мебели и устаревших архивных папок.
Невзоров поднял голову и тяжелым взглядом поглядел на посетителя; через пару секунд сказал коротко, без всякого выражения, едва размыкая бесцветные сухие губы:
- Не возьму, даже не думай.
- Да я… - автоматически возразил Артем, переходя к тактике агрессивной обороны. Впрочем, все его агрессию зарубили на месте.
- Что, - усмехнулся тот неожиданно человечно, - скажешь, что не про это пришел? Я же вам рассказывал, что ко мне можете даже не проситься.
Салазкин перевел дыхание, понадеявшись, что тот продолжит говорить и не даст повиснуть мучительной, оглушительной паузе в этом белесом, безликом кабинете, в котором был всего один рабочий письменный стол, а второй, задвинутый к стене, был завален бумагами и явно попадал в категорию нерабочих.
- А вы всех студентов в лицо помните? – не удержался Артем, искренне заинтересованный. В конце концов, Невзоров к ним за последние полтора года заглядывал три раза, и запомнить немаленький поток за такое короткое время было задачей не из простых.
Или, мелькнула шальная мысль, у тупых стажеров на всех лицах одно и то же.
Мысль была невеселой - слишком похожей на правду.
- Нет, только тех, у кого на лице написано, что они меня не поняли, когда я доходчиво объяснял, что у меня ловить нечего, - язвительно ответил Владимир Петрович.
Артем, приободрившись, что разговор не окончился всего двумя фразами, погибнув еще в зародыше, зашел в кабинет, перешагнув порог, и даже посмел нагло притворить за собой дверь – ну, чтобы показать основательность собственных намерений.
- Если ты думаешь, что твои швейцарские качества могут изменить мое решение, то это ты зря. Единственное, что на меня произведет впечатление – если ты сейчас закроешь дверь с обратной стороны, не превращая это всё в получасовую сцену выяснения со мной отношений.
Артем понурил голову и, беспрекословно повинуясь, бесшумно вышел из кабинета, мягко прикрыв за собой массивную дверь. Замок слегка звякнул, защелкиваясь.
- А Юльку вы тогда почему взяли? Тоже за умение закрывать двери? – спросил он, через пару секунд заглядывая обратно. Невзоров вскинул голову уже резче, с откровенным недовольством на лице – между бровей у него залегла сердитая вертикальная морщинка, пальцы сжали ручку.
- Потому что, - рявкнул он. – Допрос окончен, вы свободны.
- Спите с ней, да? – ехидно поинтересовался Артем, решив, что терять ему все равно уже нечего. В конце концов, на стажировку его и так не брали. – Так я тоже на все согласная, - он спародировал девичий наивный деревенский говорок раньше, чем успел опомниться.
Невзоров даже ручку отложил. Сложил свои крупные ладони вместе, рассеянно потер друг о друга, внимательно разглядывая, и только потом посмотрел на Артема.
- Это она тебе сказала? – тихо, чуть ли не угрожающе спросил он.
Артем кивнул, невольно занервничав. По всему выходило, что Юлю он сейчас подставил, чего делать категорически не собирался – даже несмотря на то, что был до сих пор слегка сердит на неё за то, что она ничего не сказала ему по существу тогда.
Владимир Петрович вдруг расхохотался, расцепив замок из рук и откинувшись на спинку стула.
- Ну, фантазии девочке не занимать, - одобрительно кивнул он, по-настоящему улыбнувшись, а потом посерьезнел, - а вот тебе с твоей проницательностью только картошку сажать. И то, на чужой даче. Такого очевидного блефа не раскусить ни с её, ни с моей стороны – это сразу красная карточка и стопроцентный отказ в стажировке.
- А до этого, значит, был не стопроцентный? – сощурился Артем, рассерженный тем, как идиотски себя повел. Главное, ведь, еще тогда усомнился в Юлькиных словах. Идиота кусок.
- Стопроцентный и был, - кивнул Невзоров, поднимаясь с кресла и накидывая куртку. – Считай, что теперь процентов стало все сто сорок шесть.
Вот тут Артем оскорбился – в конце концов, чего он не выносил, так это когда его под видом суровой, беспощадно взрослой серьезности водили за нос. Он решительно рухнул на ближайший стул, скрестив руки на груди; стул сдавленно скрипнул под его весом и провернулся на несколько вялых оборотов.
- Никуда я не уйду. С той же самой вероятностью. Я хочу эту стажировку.
Владимир Петрович на него даже не поглядел, только с жалостью сказал, словно трехлетнему ребенку, которому отказали в покупке мороженого на раскаленном пляже:
- Ты еще попробуй на полу полежать, ногами помолотить. Вдруг сжалюсь.
- Мне не нужна ваша жалость, - поджал губы Салазкин, меланхолично совершая еще один оборот – теперь уже по собственной воле, отталкиваясь ногой в темном ботинке. – Я хочу действительно научиться чему-то за эти несчастные месяцы, а не только проливать кофе на стопки бумажек и пить чай в местной столовой.
Невзоров, уже почти вышедший из собственного кабинета, замер на пороге и с сомнением поглядел на Артема. Кажется, даже на секунду призадумался, а потом коротко кивнул головой в сторону бумаг:
- У тебя времени – до вечера. Заполни. Заодно, может, поймешь, что это при любом раскладе сплошь бумажная работа.
И вышел.


Артем честно проторчал в отделении до шести с чем-то вечера – до тех пор, пока майор Невзоров не вернулся.
За это время он успел изучить кабинет, опустошить стоявший в холле первого этажа кофейный автомат, попытавшись найти отличия в местном латте от местного же капучино, познакомиться с сердобольной уборщицей, которую успел очаровать, рассказав про сурового майора, отказывающего алкающему студенту в знаниях, и даже открыть пару оставленных ему папок.
Уборщица, кстати, в ответ на его вопросы о Владимире Петровиче покачала головой и сказала, что про Невзорова не то что никто не знает, есть ли у него жена, так про него даже сплетни не ходят – настолько неоткуда их взять. Даже во время Юлиной стажировки их никто ни за чем компрометирующим не застал - ну, в этом Артем и сам был теперь уже уверен почти наверняка. Задним-то числом, ему было очевидно, что она, и глазом не моргнув, наврала ему с самым честным лицом на свете.
Хорошее качество для следователя, кстати. Ценное.
Когда Владимир Петрович, наконец, вернулся, то посмотрел на Артема предельно неодобрительно, словно отсутствие здравого смысла находил дефектом куда большим, чем видел пользы в продемонстрированных усидчивости и трудолюбии.
- Ну как? – поинтересовался он, раздеваясь. Артем, восседавший в его кресле, пожал плечами:
- Пятилетку в один вечер, как завещали дедушки Ленин и Сталин. Владимир Петрович, а что вы этим мне, собственно доказать хотели?
Тот поглядел на него с вежливой усмешкой:
- Хотел посмотреть, какая из тебя бесплатная рабочая сила. И посмотреть, есть ли у тебя хоть кусок головы на плечах. На целую я даже и не рассчитывал. Ну, знаешь, иногда следователям это бывает полезно. Голову иметь, - он сухо хлопнул в ладоши, потирая их, словно на празднике - перед тем, как перейти к поздравлениям. – Ну, вот что. Почувствовал вкус работы – вот и выметайся.
И он даже не удосужился взглянуть на Салазкина, только зашуршал папками на столе.
Артем вздохнул и снял свои тонкие, пижонские очки. Сложил, щелкнув дужками. И посмотрел совсем другим взглядом, куда более острым и упрямым. Не так, как смотрел до этого, словно подобострастный, задерганный учебой отличник, собравший в себе остатки храбрости. Вот чего-чего, а упрямства и смелости ему хватало всегда, только не всегда приходилось включать их на полную мощность.
- Ну вот что, - протянул он так, что Владимир Петрович даже оглянулся, почти удивленно. – Я тут тоже не в бирюльки играть пришел.
Тот лишь приподнял бровь. Однако, не отвернулся и смотреть не перестал.
Добрый знак.
- Заполнять я ваши бумажки, естественно, не стал, потому что это макулатура какая-то, а не документы. Там из них две трети по разным причинам недействительны или не относятся к реальным делам, - Артем говорил мрачно, сложив руки на груди. - Так что, видимо, у меня в голове не только кость, как вы наверняка думаете.
- Ты очень занудный, гражданин Салазкин А.Б., вот что я думаю, ответил Невзоров, разворачиваясь к нему лицом; он присел на край отодвинутого к стене письменного стола, будто, наконец, заинтересовался происходящим. Впрочем, дальше он лишь призывно молчал, словно дожидаясь продолжения спектакля.
- Я никуда не уйду, - с вызовом сказал Артем, зеркально отразив его позу.
Владимир Петрович через пару минут напряженной тишины потер лоб и сказал, устало:
- С кресла хотя бы встань. У меня еще работы по горло.

***

Занудный гражданин Салазкин А.Б. действительно никуда не ушел до позднего вечера.
Хотя, конечно, себя он предпочитал определять не как занудного, а как целеустремленного и терпеливого - только-то и всего.
За окном серели мутные осенние сумерки, в кабинете было темно – только старая, еще советская лампа отбрасывала желтые, цвета сливочного масла, круги света, разгоняя тьму. Бумаги на столе отбрасывали угольные тени, лицо майора под косым освещением неуловимо заострилось, стало более хищным.
Он хмурился, заканчивая заполнять материалы по свежему делу, и не обращал на назойливого стажера ни малейшего внимания, хотя Артем бесцеремонно сидел на майорском столе, отказываясь уходить. Совершенно демонстративно отказываясь.
Когда Артем устал разглядывать поглощаемый сумраком кабинет, его скучные шкафы с растрепанными архивными папками, то перешел в наступление, обернувшись через плечо к Невзорову:
- Ну хотите, - Артем вздохнул, устраиваясь поудобнее, садясь в три четверти, - стихи вам почитаю. Рубашку поглажу, а то у вас воротничок измялся. Еще одну звездочку на погоны нашью. Досрочно.
- Я и не знал, что коты такие умные бывают, - процедил майор Невзоров, но позиций не сдал и даже головы от дела не поднял.
- Вы запятую пропустили, - педантично ткнул пальцем Артем в свежую строчку, чуть смазав чернильное пятно взбунтовавшейся ручки. На секунду ему показалось, что сейчас эту ручку ему вгонят между костей запястья – а потом скажут, что так и было, честное полиционерское. Мальчик, мол, сразу дефектный был.
Вообще, Артема тревожило, что никакой, ни малейшей определенности он от Владимира Петровича так и не добился – даже намека на то, что тот согласится. Или не согласится.
Невзоров грозно взглянул на него и удивительно ласково, почти пугающе поинтересовался:
- Тебя мама дома не заждалась, мальчик?
- Не надейтесь, - столь же любезно отозвался Артем. – Она считает, что я ночую у друга. Так что я весь ваш – всю ночь.
Владимир Петрович обреченно прикрыл глаза руками и очень, очень тяжело вздохнул.
- Ну вот что тебе, парень, так сильно от меня нужно?
Он откинулся на спинку стула – та чуть скрипнула, плавно принимая его вес – и уставился на него в упор; на лицо его легла смутная тень, так что лицо стало окончательно нечитаемым - хотя и до этого было предельно сдержанным.
- Знаешь, - на удивление спокойно продолжил Невзоров. – У меня в жизни много настойчивых ребят находилось. Кто письма слал – и электронные, и даже бумажные. Кто на подходах к отделению караулил. Кто вообще своих знакомых просил устроить, надавить. И, главное, ума не приложу, зачем я вам всем? Наставник из меня откровенно так себе, и не понимаю, почему каждый год найдется парочка идиотов, решивших почему-то иначе.
Артем помедлил, а потом все же решил ответить – даже если это не зачтется ему, и ему просто усмехнутся в лицо. В конце концов, майор нравился ему совершенно искренне, так что он полагал, что стоит дать ответ на загадку, которой тот не мог раскрыть сам.
Он помедлил, задумчиво потирая подбородок, а потом ответил очень просто, решив не усложнять:
- Потому что о вашей раскрываемости легенды ходят. Потому что все до нас хотели - кто мы такие, чтобы не поверить старшим? Ну и, плюс, вы – один из первых следователей, которых вживую видят студенты-перваки, естественно они – мы? – сражены наповал. Тем более, что вы не требуете никаких курсачей и сдачи экзаменов – просто рассказываете о работе так, что хочется бежать расследовать все самому.
Невзоров улыбнулся, неожиданно растерянно, словно не ожидал такого – по крайней мере, высказанного в лицо, без затей. Потом кивнул, словно на всякий случай демонстрируя, что информацию к сведению принял, хотя все еще не совсем в нее поверил.
Артем фыркнул, тем самым разрушив атмосферу хрупкой, неожиданно расслабленной тишины:
- У вас такое выражение лица, будто вы мне ни на грош не поверили.
Лицо у того мгновенно сделалось жестче и нейтральней, как в самом начале дня, и Артему стало обидно и даже слегка совестно, что он так ткнул человека явно в больное место, так что поспешил перевести тему, спросил тихо, неожиданно серьезно, склонив красивую голову к плечу:
- Так что, не возьмете?
Невзоров поджал тонкие губы, кажется, впервые всерьез задумавшись, и, пока думал, рассеянно разглядывал бесцеремонно устроившегося у себя на столе Салазкина (почему Владимир Петрович его со стола так и не согнал, было для студента самой большой загадкой вечера - даже большей, чем судьба грядущей стажировки, если честно). У Артема было лицо грустного повзрослевшего среди книг купидона, коротко стриженые волосы, неуловимо волнистые, чуть более длинной передней прядью ложившиеся на высокий лоб. При контрастном свете настольной лампы его плавно очерченный нос отбрасывал неожиданно резкие тени.
- Не хочу я никого брать, - наконец, честно признал тот таким усталым голосом, что сердце у Артема ухнуло в груди на доли секунды; он поспешно принял безразличный вид, словно это не поколебало его уверенности. Возможно, слишком поспешно.
- Ладно, - пожал плечами Артем, сдавая позиции. – Но хотя бы расскажите тогда, как вы дела раскрываете? Серьезно, вашей статистикой на каждом курсе в нас тычут, мол, смотрите, как работать надо, - он посмотрел на неподвижного Невзорова, все так же сидевшего, откинувшись на спинку кресла, и продолжил. – Хотя бы просто скажите, это работой в перспективе достигается, или нужны заранее экстрасенсорные способности и врожденные знания о двух сотнях видов пепла, как у Конан Дойля?..
Повисла тонкая, почти невесомая тишина; мироздание, сжатое до размеров маленького стылого кабинета, казалось, брала разбег на качелях, словно еще не решив, в какую именно сторону лететь.
Мироздание было размером с молчание майора Невзорова.
- Серьезно, как вы это делаете? – повторил Артем.
Невзоров тоскливо поглядел в стену и вздохнул.
- Работаю я. Много. И, главное, честно, - наконец, сказал он и замолчал.
- И всё? – Артем даже развернулся, пересел иначе, чуть подавшись вперед, упершись локтями в колени, почуяв наклевывавшиеся ответы.
- Да ты знаешь, что за этим «всё» стоит на самом деле? – вдруг вскипел тот, даже сделал движение, словно собирался всплеснуть руками, прежде чем успел одернуть себя. – Сколько всего нужно перелопатить, сколько рук сдержаться и не переломать, когда эти ублюдки улыбаются тебе честнее всех святых и говорят, что это не они кассу вынесли из соседнего мини-маркета? Сколько бесконечных бумаг ты должен собрать, скольких людей разговорить? А тебе этих людей и видеть-то не хочется, потому что людей среди них – в лучшем случае, треть. Ты знаешь, кто жену бьет, у кого ребенок с бутылками играет, у кого сын вырос отморозком в любящих руках. Про всех знаешь – и сделать ничего тоже не можешь. И должен еще как-то не превратиться в конченого скота, и в жегловщину с подсовыванием улик не скатиться. Знаешь, сколько ко мне умненьких мальчиков и девочек с блестящими глазами приходило, трясло своими идеалами? А я видел, как мои друзья, точно такие же в свое время, скатывались во все то дерьмо, что ждет тебя в силовых и правоохранительных структурах с распростертыми объятиями. И, главное – вот ты честный полицейский, и что? Все смеются, глядя на твои методы, жалеют даже. И раскрываемость у них, может, ниже, но зато у них уже по две дачи и даже на колечко для тещи не жалко. И, главное, стать таким несложно, а обратно уже не выберешься.
Он опустил голову и сердито почесал свое алевшее ухо.
В его голосе звучало столько горечи и злости, лицо, обычно бесстрастное, настолько оживилось, что Артем заметил, как в светлых глазах что-то вскипело, взметнулось темной тенью. Он глядел на него во все глаза, потому что собранного и сдержанного, вежливо-ядовитого Невзорова не видел таким ни разу. Таким человечным. И, самое ужасное, таким он нравился ему неприлично – живым, задетым, неуловимо-злым; нравился куда сильнее, чем за краткие встречи всех прошлых курсов, где он был официозен и слегка снисходителен к желторотым студентам.
- Не беру я никого, короче, - глухо подытожил тот и поглядел с вызовом, вскинув голову. – Потому что я не могу нянькой бегать за своими стажерами. Все равно ведь не услежу. Был у меня Витька – талантливый парень, не только физическими данными не обделен, но и мозгами. Так за ним потом такое всплыло, что, честно, больше я в это не полезу. Я с трудом себе собрал команду, с которой могу нормально работать. Оперов, дознавателей и остальных – кому могу верить. И вносить еще кого-то в этот список я не намерен.
Голос оборвался так резко, что Артем невольно ждал продолжения, но ответом ему служила лишь взъерошенная напряженными словами тишина.
- Вы догадываетесь, что сейчас сделали только хуже? – улыбнулся Артем. Не усмехнулся, как раньше, не оскалился с вызовом, не сделал ослепительную улыбку орудием эпатажа; просто улыбнулся, по-настоящему прочувствовав все те слова, что на него стремительно обрушил своим острым говором Невзоров.
Первоначально Артем хотел к нему чтобы узнать секрет успеха, чтобы показать остальным, что он действительно может добиться даже невозможного, попав к Владимиру Петровичу; но в ту минуту он отчетливо понял, что теперь хочет к нему из-за всех тех слов, что он ему наговорил в запале. Эти дурацкие, наивные идеалы правды и чести, которые, как был уверен Артем, не разбиваются о скалу первого же грязного дела только в советском кино и зарубежных сериалах, самым дурацким образом задевали что-то в нем. В институт он пошел из-за них же, но, что было простительно в семнадцать, к пятому курсу он считал уже попросту глупым – все эти представления он тщательно выкорчевывал из себя все прошедшие годы. Начал вытрясать сразу же, беспощадно, как только увидел этот же глупый, жалко выглядящий со стороны огонь в одногруппниках, такой наивный и банальный, что зубы тоскливо сводило от одного взгляда на них.
Сейчас Артем с ужасом понял, что всё это, оказывается, осталось в нем – только затихло, затаилось, пригнуло все свои головы к земле; молчаливо заматерело, проросло цинизмом и реалистичным взглядом на мир; но никуда, никуда, решительно никуда не исчезло.
Невзоров, тем временем, неожиданно продолжил, сменив тему:
- И Юля это всё специально вам говорит. Кому про шантаж, кому про то, что её отец устроил, теперь вот – что спала со мной, - он даже улыбнулся, словно последнее было чем-то очень забавным. Нонсенсом. Впрочем, улыбка, с которой он упоминал Юлю в течение дня, как заметил Артем, была самым теплым и человечным, что он видел в лице Невзорова. - Чтобы все про вас, олухов, сразу ясно было, - продолжил тот. - Многие, как приходят, с порога шантажировать пытаются – про таких все понятно сразу становится, даже времени на отсев тратить не приходится.
- Я вас не шантажировал, - сразу перешел в агрессивную оборону Артем. – Даже не думал.
- Ну думал? – сощурился тот недоверчиво.
- Нет.
- Ах да, - хмыкнул майор. – Ты просто сказал, что готов пройти тем же путем, что и она. Вернее, тем же путем, что ты предполагал для неё. Хочешь сказать, что это очень чистый и профессиональный подход?
Легкость, с которой тот переходил от настоящей серьезности к замаскированной издевке, сбивали с Артема спокойствие. Наверное, на допросах такое качество майора было невероятно полезным.
Плохой полицейский, издевающийся полицейский – един в двух лицах.
- Это новаторство, - в тон ответил ему Артем, вскинув подбородок. – Можно подумать, к вам много стажеров мужского пола с таким приходило.
Повисла неожиданно неловкая тишина, за время которой Артем успел пару раз себя проклясть последними словами: в конце концов, то и дело вскидывавшее в нем голову желание вызывающим образом камин-аутнуться перед взрослыми серьезными людьми, чтобы тех смутить, задеть, опять давало о себе знать. Оно просыпалось всегда в самый неподходящий момент, острое, дразнящее, как бритва. И иногда побороть его было чертовски трудно: так и подмывало посмотреть на лица этих людей, когда он выплюнет правду им в лицо, и неважно, что будет дальше.
Это было сродни тому ощущению, когда смотришь с высоты моста на морщинистую гладь реки, вцепившись напряженными пальцами в перила, и так и тянет расцепить руки, перекинуться рыбкой через ограду – навстречу волнительной пустоте падения, от которой сладко и холодно екало в груди.
И иногда это желание было так же опасно.
- Ладно, - Артем же и нарушил тишину, - как минимум меня стоит взять потому, что я хорошо разбираюсь в людях, - в ответ на вежливо вскинутую бровь он смущенно пояснил:
- Я одно время не хотел идти в юристы, хотел психологом стать, так я столько литературы перечитал в старших классах – самому страшно становится. Уж вы-то должны понимать, как важно в этой работе хорошо разбираться в людях.
Невзоровская бровь поднялась еще чуть выше, словно в снисходительном изумлении. Мол, какие удивительные вещи знает этот волшебный говорящий мальчик.
- Ну, - сердито продолжил Артем, - умение распознавать правду и ложь, все прочее. Я даже какую-то заумь про когнитивные стили читал, не только Фрейда, как вы наверняка подумали.
- Что, начитанный, - усмехнулся тот, - расскажешь мне, что я латентный гомосексуал, и в этом все дело?
Артем вздрогнул, а потом вдруг сощурился, не поверив, и расплылся в довольной улыбке. Сердце тревожно стукнуло где-то в горле, потому что Артем очень боялся ошибиться, но осторожно ответил:
- А знаете, вы сейчас сами себя подставили, - он внимательно вгляделся в строгое лицо Владимира Петровича. - Я ничего про это не говорил. Вы же сами, как следователь, прекрасно знаете, что если предоставить человеку паузу – он сам все скажет, и куда больше нужного.
- И даже мою шутку будешь толковать именно так? – быстро, слишком быстро, на взгляд Артема ответил вопросом тот. И слишком сдержанно.
В конце концов, пусть непосредственного полевого опыта у Артема было мало, но учился он старательно. Преподавателей слушал внимательно. Книжки читал, и про допросы тоже.
- А шутка ли? – вежливо, холодно улыбнулся он, на секунду показывая свое настоящее, далеко не такое милое и паясничающее лицо. – Почему же сразу про это? Не про комплекс неполноценности, который гонит вас вперед и кучу других трудоголиков, не про идеализм – а сразу про пидоров? Даже не про другие сексуальные девиации?
Артем торжествующе рассмеялся, заметив, как тот на секунду напрягся, совсем, совсем неуловимо – не заметить, если не знать, на что смотреть. Артем знал, хотя догадка всё еще с трудом укладывалась у него в голове. И бил прицельно, чтобы удостовериться.
- Неприятно? – словно уточнил он. - Неприятно, когда так называют? В том-то и дело. Вы горазды всех идиотами звать, а тут вдруг нейтрально так, политкорректно. Несмотря на то, что я вас очевидным образом раздражаю. Да еще и даже не то что не «гомик», не «гомосексуалист» сказали, а еще тоньше, точнее, - лицо Невзорова не выражало уже ничего, кроме откровенной скуки, и Артем продолжил, все более уверенный в собственной правоте. - Знаете, люди обычно разницы не чувствуют. Только те, кому по-настоящему важно, чтобы не было этого маленького окончания, клеймящего ориентацию болезнью. Личный интерес, так сказать.
Повисла пауза.
Артем ждал чего угодно: попытки обратить все в шутку, отповеди, признания… Ответом ему стало короткое, бесцветное:
- Проваливай.
Невзоров поднялся с кресла и встал, угрожающе, слегка нависнув над Артемом.
- Я мог бы тебе объяснить, насколько ты неправ, - тихо, отчетливо сказал тот. – Но я уже чертовски от тебя устал. Слезь со стола и проваливай из отделения, психоаналитик херов.
- Я так не думаю, - с вызовом вскинул голову тот, тоже чуть подавшись вперед, соглашаясь на негласное противостояние. В конце концов, терять ему было уже нечего – на стажировку его и так не брали, судя по всему.
Почему бы и нет, подумал он.
А потом ухмыльнулся, поднял руку и раскрытой ладонью коснулся чужой теплой, почти горячей щеки, колючей от пробившейся за день щетины; щетины такой же бесцветной, как и волосы майора Невзорова.

***

Владимир Петрович на секунду – на доли секунды – замер, словно ошпаренный этим прикосновением, поглядел остро, неверяще, напряженно. А потом медленно, спокойно - даже пугающе спокойно, перехватил его руку за запястье, отвел ладонь от своего лица.
Лицо при этом у него было как у самого усталого человека на свете. Горькое, неожиданно немолодое – по крайней мере, не такое молодое, как казалось раньше.
- Перестань, - тихо, серьезно сказал тот. – Эти шутки, конечно, очень остроумны, но ты переступил черту. Лучше уйди сам – или мне напомнить о том, на каких птичьих правах ты здесь находишься?
Артем, не менее напряженный, у которого неожиданным узлом в груди стянулась серьезность, покачал головой, снова позволяя обнажиться своему стальному, своевольному характеру, мельком, словно плечу, выскользнувшему из-под сползшей рубашки. И этот отказ не выглядел подростковым злым упрямством, а чем-то куда более для Невзорова тревожным, слишком настоящим что ли - и живым.
Артем был похож на хмурого крутолобого бычка, для которого нет возможности шагнуть назад – шагнуть и не запутаться в собственных еще по-детски непослушных ногах. И потому тот пер вперед.
- Почему? Почему? – спросил, и сам себе эхом ответил Артем. – Почему вы отрицаете? Делаете вид, что я сморозил несусветную глупость? Вы думаете, что я другого квира не узнаю?
Невзоров помолчал, чуть поморщился, когда ухо царапнуло иностранное, все еще чужеродное для него слово, которое как-то плохо получалось приложить к себе, и потом уточнил, тихо:
- Другого? – не спросил, не удивился, просто уточнил, словно чтобы удостовериться, что верно понял.
Артем кивнул, и неожиданно понял, что волнуется. Отвел глаза на короткое время, поерзал на столе, сжал вместе пальцы, осознав, что сейчас действительно сделал это – рассказал другому человеку. Малознакомому, случайно; пусть и не менее гомосексуальному, согласно его догадкам, чем он сам. Вот так нелепо, как в плохом кино, где все актеры после такой «случайной» фразы наигранно округляют глаза.
Ощущение было неуютное, словно в душу поддувало. Хотелось какой-то реакции в ответ – и при этом не хотелось никакой, просто стереть все произошедшее и разойтись мирно – каждому при своих секретах, пусть секреты-то и оказались общими.
Но потом он все же решительно посмотрел в лицо майора и замер, неожиданно задетый собственной случайной догадкой, хрупкой, как замок из стекла.
- Да вы боитесь, - изумленно сказал Артем, скорее себе, чем Невзорову. – Боитесь. Боитесь себя отпустить, позволить себе что-то. Вы что, так и живете, самый-честный-человек-на-свете? – конец вопроса звучал уже совсем тихо.
С грустью. Потому что в такие моменты становилось страшно – а вдруг он тоже вырастет таким: зажатым, бегущим от самого себя, ради иллюзии респектабельности и нормальности? Таким правильным, социально приемлемым и благонадежным, как это говорилось раньше?..
Владимир Петрович отвернулся, сердито попытался взъерошить короткие волосы на своем затылке, потом порывисто опустил руку. Спина у него была прямая, неестественно ровная в тот момент.
- Не боюсь я, - наконец, ответил тот, не оборачиваясь. Вполголоса. А потом словно взорвался, вскипел, заговорил громко, коротко, отрывисто, словно сам превратился из обвиняемого в обвинителя, стремительно развернулся всем корпусом. Слова выплевывал зло, глаз не отводил:
- Но кому нужны пидоры в полиции? Серьезно? Кто будет рад? Мы вообще в какой стране живем, ты не забыл, парень? Напомню, что в той, где даже образованные и юридически подкованные люди в спину крикнут тебе, что ты педик, и еще и героями себя почувствуют. Блюстители нравственности херовы, - последнее он процедил сквозь плотно сжатые зубы.
Артем покачал головой.
- Так не пойдет. Вернее, вы можете не кричать о себе на каждом углу, но зачем вы себе в принципе-то жить запрещаете?
- Я нормально живу, - моментально ощерился тот. – И не тебе в мою койку лезть смотреть, часто ли там кто бывает.
- Я, кажется, и так все вижу, - пожал плечами Артем и заработал взгляд еще более яростный, хотя не считал подобное возможным. Но майор Невзоров человеком был выдающимся, как ни крути. - Ладно, - поспешно прибавил он, поднимая руки в театральном жесте капитуляции. – Брать вы меня все равно не берете, вернее, теперь не берете особенно, потому что я наступаю на вашу больную гомосексуальную мозоль. Мне вы жизни не даете, себе – тоже. Что ж, в таком случае, кажется, мне остается только отступить и поискать себе практику где-нибудь в другом месте.
Невзоров одобрительно, пусть и с недоверием, устало кивнул, захлопнул папку, словно подчеркивая этим окончательность всех выводов несостоявшегося стажера. Но Артем не был уверен в том, что они так уж и со всем закончили, и тихо, мягко шагнул к Владимиру Петровичу, вкрадчиво улыбнулся. Опустил свою горячую ладонь ему на грудь, разглаживая пальцами невидимые миру складки на светло-синей рубашке, накрахмаленной до хруста.
Незворов дергаться не стал – взрослый уже все же мужик шарахаться, да и в него стреляли в жизни несколько раз, не то что руками трогали. Пусть и так интимно – редко. Сам так не пускал, если честно. Так что он только тяжелым взглядом окатил Артема, почти прижавшегося к нему, зажавшего своим телом ладонь между ними.
Артем глядел ему в лицо чуть снизу вверх, почти доверительно, как заглядывают ласковые крупные псы. И почти улыбался. Улыбался так отчаянно, что даже у Невзорова предательски дернулся уголок рта, словно готовый ответить зеркально.
Но в итоге Невзоров просто нахмурил свои светлые, почти бесцветные брови, и предельно вежливым и твердым голосом попросил немедленно прекратить это безобразие – как милиционер из советских сказок, честное слово. Если он и рассчитывал на эффект от подобной строгой отповеди, то явно не такой – Артем прижался к нему еще теснее, обхватив ладонью за крепкую шею, и замер, едва не касаясь его губ своими, выдерживая издевательски мизерное расстояние; на губах чувствовалось чужое горячее дыхание, слегка сбитое: кто знает, от волнения ли, от воодушевления ли, от злости ли.
Артему в детстве до головокружения нравились эти серьезные честные советские милиционеры из книжек с блестящими пряжками и строгими живыми лицами. Впрочем, кажется, о таких детских крашах в приличном обществе не рассказывают.
- Так вот, - наконец, продолжил он. – Раз вы никому жизни не даете, так дам я – вам. Просто так, абсолютно бескорыстно, - торопливо уточнил он. – Можно сказать, - мягко фыркнул он ему прямо в раскрытые губы, - просто из любви к искусству.
Владимир Петрович дернул было головой, а потом вдруг шумно выдохнул и сам поцеловал зарвавшегося Артема, потому что он тоже не железный, а у мальчика оказались такие горячие внимательные руки и настойчивый голос, что стоять вот так, ловя отголоски чужого дыхания, было совершенно невозможно. Да и глупо. Нарывается - пусть получит, решил он и обхватил его за пояс, прижал к себе крепко.
Артем неожиданно, хрипловато рассмеялся ему в рот, словно изумленный произошедшим и сжал чужой воротник сильнее, чуть отвел голову назад, разрывая поцелуй, но не прекращая тесного контакта слишком одетых тел.
- Если вы не слышали, - прошептал Артем, - то в коридоре где-то уже совсем рядом моют пол. Боюсь, я поставлю вас в компрометирующее положение, и все слухи, что вы спите со своими стажерами, наконец, обретут прочное основание под собой.
Невзоров чуть склонил голову набок, прислушиваясь – вновь сосредоточенный, собранный, словно только что не шарил руками по чужому телу. Словно не продолжал рассеянно оглаживать поясницу Артема. Кивнул отрешенно, соглашаясь.
- Мне запереть дверь?
- Нет. Собирайся, энтузиаст, - неожиданно ответил тот.


Артем не колебался почти ни секунды – сгреб все то немногое, что успел за долгие часы ожидания вытащить, обратно в тощий рюкзак, закинул его на плечо и, приподняв бровь, поглядел на Незворова – мол, вы-то там сами собираетесь?..
Покидали отделение они молчаливо – и с предельно нейтральными деловыми лицами; дежурные на посту успели смениться, и потому проводили Артема совершенно равнодушным взглядом.
До квартиры Владимира Петровича добирались недолго, но Артема под конец пути их бережно хранимое молчание начало тяготить, а в голову стали закрадываться всякие идиотские мысли на тему того, стоило ли предлагать себя малознакомому мужику вот так, с разбега.
То есть, конечно, Невзоров и правда ему нравился – во многих смыслах, в том числе и в том, который так необходим для совместного добровольного принятия горизонтального положения. У Владимира Петровича были широкие плечи, крупные ладони и удивительно небольшие, но сильные и проворные пальцы; у него была та самая спокойная сдержанная уверенность в движениях, что обычно нравилась Артему. Особенно, когда эта уверенная сила была направлена на него.
Да и ребяческое, острое желание переубедить сдержанного Невзорова все еще кипело в нем – иррациональное, глупое, такое заманчивое. Словом, он все еще был уверен в собственной выбранной линии поведения, но глупые мыслишки начинали бродить в голове – наверное, под гнетом этой тишины.
Очень неловко бывает сосредоточенно ехать с малознакомым человеком чтобы просто переспать, когда вы оба нечасто оказываетесь в подобных ситуациях и оба кристально трезвы.
Так что когда Невзоров, наконец, впустил его в свою небольшую, но теплую и светлую квартирку, Артем испытал облегчение.
- Ты еще можешь передумать, - не оборачиваясь, зачем-то уточнил Невзоров.
- А что, потом передумать я не смогу? – Артем улыбнулся, полагая, что фраза, несмотря на разницу в возрасте, должна бы была по справедливости принадлежать ему, как более напористому инициатору происходящего.
Владимир Петрович обернулся, а потом, буднично сказав «нет», запер дверь в квартиру.

Артем, устав слоняться по квартире, пока её хозяин принимал душ («Нет, конечно, протереть все поверхности друг другом только войдя в квартиру – это очень красиво в кино, но от меня ты такой ерунды не дождешься,» - уточнил тот почти с порога), решил, что как-то преступно растерял инициативу и пришло время ее восстанавливать. Поэтому, аккуратно сняв одежду, он сунулся в маленькую, заполненную паром ванную комнатку, а затем бесцеремонно вторгся за душевую перегородку. И невольно вздрогнул.
- Вы кипятком, что ли, моетесь? – угрюмо уточнил он, пытаясь привыкнуть к очень горячей воде, хлеставшей на него сверху. Тыльную сторону предплечий и некоторые другие участки кожи неприятно саднило с непривычки, воздух в легких встал влажным горячим комом.
Владимир Петрович умудрялся сохранять удивительное для человека, которому тесно в небольшой душевой кабинке, нейтральное выражение лица, так что он только насмешливо приподнял бровь. Кожа у него слегка покраснела, распаренная в воде.
- Мне надоело ждать, - в оправдание зачем-то сказал Артем, не зная, куда девать руки, в итоге сжал одну ладонь другой, рассеянно потер костяшки до красноты. Потом решительно вскинул голову, так что их лица теперь разделяла тонкая прослойка горячего воздуха, и коснулся рукой чужой крепкой шеи, провел раскрытой влажной ладонью ниже, очертив плечо, предплечье, скользнул напоследок тыльной стороной ладони по влажному бедру.
- С таким терпением тебе явно в засадах не сидеть, - хмыкнул Невзоров, все еще остававшийся удивительно собранным для подобных обстоятельств. – Может, тебе лучше было пойти в отдел быстрого реагирования? – он даже насмешливо приподнял бровь. А потом вдруг сам притянул Артема к себе, неторопливо огладил его тело, задержавшись на чужой шее и пояснице горячими мокрыми руками.
То, как спокойно и уверенно он это сделал, заставило Артема на миг смутиться – тот явно не был таим уж аскетом, каким он успел его себе нарисовать в воображнии. Впрочем, теперь-то уж чего смущаться?.. (Хотя ладно, это действительно делало ситуацию идиотской).
- Мне кажется, - пробормотал в итоге Артем, прижимаясь в ответ всем телом и потираясь своими бедрами о чужие, - я вполне на своем месте.
А потом, решив, что этот несанкционированный конкурс веселых и находчивых стоит сворачивать, мягко опустился на колени и положил руки на чужой живот, поглаживая. Спину приятно согревала падавшая из душа вода, шумно разбивавшаяся о кафель и об его собственную кожу. Артем поднял глаза, чтобы поймать чужой взгляд, и, только установив зрительный контакт, – как на допросе, честное слово, фыркнул он про себя – коснулся губами уже налившейся кровью головки члена.
Рука Невзорова скользнула по его мокрым волосам, ободряюще и мягко легла на затылок; Артем чувствовал ее легкое давление, пока скользил губами по его члену, старательно демонстрируя собственную обучаемость и другие важные полицейские качества. Иногда, на секунду дразнящее прерывая прикосновения, выпуская чужую плоть изо рта, он успевал увидеть, что грудь Владимира Петровича вздымалась все чаще; а потом снова принимался воодушевленно отсасывать. Впрочем, с приятным ему партнером ему искренне нравилось получать таким образом малозаметный, но очевидный отклик.
Когда Артем поднялся с чуть затекших колен, лицо у его партнера уже было расслабленным, почти мягким и очевидно довольным. Тот протянул руку и уже почти знакомым жестом потрепал по волосам, а потом притянул к себе и медленно поцеловал.
- Заканчивай и приходи, - сказал он негромко, когда отпустил его.
Артем, оставшийся в душе один, понял, что действительно очень, очень хочет придти, и дурацкое ребячество обернулось однозначной победой в жизенной лотерее.


- Не такой уж вы и зажатый, я погляжу, - буркнул Артем.
- Я решил не рушить тебе придуманный стройный образ, - ухмыльнулся Владимир Петрович, когда они уже лежали, неуловимо сомлевшие, после всего. - Совсем уж отказавшегося от жизни героя-трудоголика. Так интересно было смотреть на твои старания.
Артем было почувствовал себя оскорбленным, но потом передумал и тоже хмыкнул, потому что действительно пару часов назад пер напролом, совершенно не раздумывая о последствиях. Его счастье, что последствиями оказалось физическое и моральное удовлетворение.
- Ну хоть в чем-то я был прав? - не удержался он от вопроса и даже перекатился на бок и подпер голову рукой, заглядывая тому в лицо.
- На самом деле, - вздохнул Невзоров, - больше, чем ты думаешь.
Повисло молчание; Артем валялся на боку, рассеянно поглаживая кончиками пальцев его горячий живот, солнечное сплетение, снова живот; пробежался по тонкому серпу шрама, снова и снова, прежде чем решился спросить, меняя тему:
- Это кто вас так?
Обращаться по-прежнему на «вы» было, быть может, глупо и смешно после всего того, что они только что делали, но почему-то Артема подобное лишь щекотало острее, и, судя по тому, что Невзоров не возражал, тому тоже нравилось.
- Это? – он переспросил, рассеянно поглядев на свой же шрам. – Да так.
- Что, из-за расследования какого-нибудь?
- А ты как думал? Что как сыр в масле кататься будешь? Да тут каждый считает своим чуть ли не долгом вогнать тебе пару перышек под ребро, - нахмурился Владимир Петрович, сурово, испытующе-долгим взглядом поглядел в лицо Артему. А потом рассмеялся:
- Дурак, это от аппендицита шрам.
Артем театрально вздохнул и недовольно уткнулся тому в плечо. Кто бы мог заподозрить за серьезным майором такой характер.
А потом Артем задумался и прикусил горячую кожу чужого плеча, потому что его, Артема, характер требовал продолжения.

Остаток вечера по меркам Артема прошел замечательно - его даже покормили после утомительных подвигов на фронте нанесения тяжких телесных удовольствий. А потом еще разок уложили в кровать.
Проснулся Артем, когда за окном уже чернело непроглядно-темное небо, от звонка домашнего телефона - чужого домашнего телефона, понял он. А сам он домой не позвонил и не предупредил, что задержится, похолодев, сообразил он и полез в карман сложенных на соседнем стуле штанов. Слава богу, пропущенных вызовов было не так уж много.
Пока он торопливо набирал сообщение, в котором сообщал, что он жив-здоров и случайно загостился у друга, в комнату вернулся Невзоров. И от прежней его, почти добродушной, расслабленности не осталось и следа.
- Что такое? - с беспокойством поинтересовался Артем. - Что-то не так?
Тот отрывисто кивнул, а потом провел ладонью по лбу, словно стягивая с него липкую паутину, от которой стремился избавиться.
- Я всё понял, - устало сказал Владимир Петрович наконец и с отвращением отшвырнул трубку переносного телефона на кровать. – Вот ты чего такой самоуверенный. Ну конечно, когда у тебя родственники на таких позициях – можно и покривляться.
Артем с недоумением взглянул на него и вежливо – настолько, насколько возможно быть вежливым, сидя на чужой постели совершенно голым – уточнил, что случилось.
- Дядя твой позвонил, - коротко бросил тот. Будто это все объясняло.
- Что?
- Велел брать тебя, если мне карьера дорога. Только ума не приложу, зачем тебе в таком случае было проворачивать всё, - он выдержал паузу, пытаясь сформулировать, а потом просто повел рукой, указывая на кровать, на неодетого Артема и смятые простыни, - это.
Артем опустил голову. Было ужасно, почти обигающе стыдно. Он начал тихо:
- Я рассказывал на днях отцу, что стажировка скоро, и что буду пробиваться к вам, чего бы мне это ни стоило, - он пожевал губами. - Про вас рассказывал, какой вы крутой. Я был уверен, он мимо ушей пропустил, как и всё, что я вообще о своей жизни рассказываю, когда мы вдруг изредка видимся. А он, оказывается, донес всё брату, - он сердито вскинул голову. - Я не просил. Не просил я меня проталкивать. Мне не нужны подачки - меня четыре года изводили за моё решение и не уважали ничего из того, что я делаю. Думаете, после этого можно просто так мне подмазать и я буд счастлив?
Невзоров глядел на него по-прежнему скептически, скрестив руки на груди, но уже не такой напряженно закрытый.
- Допустим, - помедлив, - сообщил он.
Артем поднял валявшуюся на кровати трубку, сердито отыскал последний входящий номер и перезвонил на него. Пока в трубке раздавались длинные гудки, он прошел мимо наблюдающего за ним Владимира Петровича и хлопнул дверью на кухню. Он не собирался скандалить при свидетелях. А вот просто скандалить с любимым дядюшкой - еще как собирался.

Когда он наконец вернулся, красный и сердитый, то Владимир Петрович приветствовал его усмешкой:
- Всё-таки интеллектом тебя господь обделил при рождении.
Артем понял, что сделал что-то, за что оказался почти прощен. Интересно, а…
- Ты вообще понимаешь, - вкрадчиво продолжил тот, - что ты позвонил ему с моего домашнего номера?
Артем замер. А потом ему захотелось взвыть, потому что это было такой непроходимой тупостью с его стороны, что в это было сложно поверить.
Видимо, это было настолько отчетливо написано у него на лице, что тот не выдержал и рявкнул:
- Ну-ка отставить уныние. Я такого морального и интеллектуального упадка на рабочем месте в будущем не потерплю. В конце концов, не все параноики, чтобы смотреть на номер звонившего.
- Будущем рабочем месте? – заинтересованно прищурился Артем, выцепив главное. – То есть, вы реально возьмете меня за то, что я с вами переспал? Или за дядю? – он даже как-то растерялся, а потом почувствовал странную горечь, которой не ожидал ощутить.
Тот покачал головой.
- Не возьму, конечно. Не то что я себя уважать не смогу после того – ты и сам не сможешь. Уже я смотрю, не можешь. Да и это чертовски непрофессионально – спать со своим стажером.
- Тогда что это было про рабочее место?
- Я отрекомендую тебя хорошему человеку, - пожал он плечами. - И ко мне, если не передумаешь, сможешь иногда заглядывать – раз уж тебе так надо именно на мою работу посмотреть. Только ты наверняка очень быстро поймешь, что неинтересно тебе за мной бегать – ничего такого особенного я не делаю.
- Делаете, - упрямо возразил тот прежде, чем расплыться в улыбке. - И да. Технически, я соблазнил вас до того, как стал стажером.
Невзоров тяжело вздохнул и запустил в него чьей-то рубашкой.

иногда стоит просто лечь на пол и ощутить собственное существование.

в мире так много вещей, которые нам никогда не поймать, не запечатлеть, о которых нам никогда не сказать нужных слов. о том, как ложится свет на самые обычные вещи, на каждую вещь в каждую секунду, и насколько бездонным может казаться сосуще-серое небо за окном. например, если смотреть в него, лежа на полу и осознавая всю полноту и уникальность собственного бытия.
все наши попытки рассказать какие-то истории, написать картины, спеть песни - всё это лишь неловкое, острое желание попытаться отразить реальность, схватить её. но нельзя объять необъятное, как говорится. и если всерьез думать эту мысль, то она одновременно ужасает и примиряет тебя с этим миром.
но, с другой стороны, именно слова, неумело, фрагментарно отзеркаливающие мир, почему-то могут проникнуть в сердца куда глубже и точнее, чем сам мир. и в этом есть какое-то потрясающее, пугающее волшебство.

не знаю, мне словно отпустило голову, и я больше не заперта в клетке своих мелочных проблем. только теперь иногда можно поймать себя на том, что ты смотришь в бездну, а бездна смотрит в тебя в ответ.

прихожу домой, по инерции методично прощелкиваю все вкладки моих обычных пожирателей времени типа твиттера и прочих, понимаю, что делать мне там нечего и вообще неинтересно, закрываю интернеты и прочие вещи, в которые привыкла тупить, сижу, пригорюнившись. потому что вдруг начали резко отваливаться все не очень полезные привычки, которые я не могла, но и не пыталась побороть. я медленно утекаю из интернетов, почти перестала пить колу и кофе (с обычных 4-5 чашек растворимой бурды в день дело дошло до одной), перестала переедать (еще бы просто начать есть адекватные вещи, но с этим мы тоже работаем), перестала грызть ногти и много чего еще, что зачастую я даже за собой не сознавала как привычку или зависимость.
и сразу осталось очень мало вещей, которые надо бы пофиксить сознательно, и все они теперь вполне посильные. режим сна, активности да еды наладить, и вообще заживем.

с интересом смотрю на отчаянно прорезавшиеся на письме запятые и спонтанно почти редуцировавшийся мат; хотела бы сказать "ну и пиздец" по этим поводам, но как-то больше не говорится, слова кажутся какими-то слегка чужеродными и неуместными, и это так странно. так странно. видимо, это во мне сидела и безысходно пыталась коммуницировать с внешним миром отчаянная тупая злоба, клокотавшая где-то в горле, пеной поднимавшаяся от сердца и выступавшая на губах. которую я типа старалась не показывать, и, может даже, преуспевала перед лицом малознакомых людей, но моей семье доставались все эти сливки бешенства. до сих пор стыдно.
интересный кстати эффект - я резко, временами почти до слез полюбила свою семью и перестала воспринимать их наличие и любовь в своей жизни как должное, что ли. потому что они выдержали два года меня во всех моих нестабильных режимах, потому что они классные; даже мои адски, невротически болезненные отношения с бабушкой потеряли свой накал, и я больше не сжимаюсь и не взрываюсь в ответ на любую реплику, которая царапала мою гиперсенситивность. я прохожу мимо, я улыбаюсь, я пропускаю мимо ушей, я мягко возражаю.
за последние две недели я не кричала ни разу - разве что только от радости; я, кажется, ни разу не плакала. ну, если только над наруто, но это не в счет.
гад блесс



АХ ДА. вспомним о том, что это все же еще и фандомное лобное место для меня, так что покричу о насущном. насущное сейчас - это наруто. время это плоский круг, усеянный твоими любимыми граблями: гуляй, дружок.
я не знаю, по уровню попадающей в сердце искренней драмы на каждом шагу наруто как первые сезоны доктора
дочитала сейчас до 58 тома, у меня успела начаться мировая война шиноби, я в огне, все в огне, наруто в буквальном смысле в огне, и всё горит и клонируется. когда я еще в прошлом году прочла спойлеры о воскрешении кучи чуваков - я закатила глаза, мол "ну охуеть теперь, это даже не смешно". и вот я тут, вот их воскресили, и я сижу и плакаю, потому что одно дело читать пересказ сюжета, а другое - когда тебе херачит прямо в сердце. например, братцем сая, или там говном всяким типа асумы. помню, кстати, что когда наруто кончился, я дочитала по википедии содержание, но НИЧЕГО НЕ ПОМНЮ, читаю мангу просто как образцовая табула раса

поймала себя на нездоровой мысли, что если так пойдет и дальше, то почему бы не читнуть еще бесконечный сенен. и еще. реборн там вон всего сорок с гакон томов. блич по размеру как наруто. ранму добить наконец. СТОЛЬКО ДЕЛ, СТОЛЬКО ДЕЛ

оказывается, есть такие вещи, до которых можно так и не дорасти; и не потому что рос мало или умишком обделили, а просто потому что с тобой чего-то не случилось, и потому ты это что-то и не смог осмыслить. вот и всё. потому что голова, плещущаяся обрывками чужих историй, недопереваренных фильмов, жадно заглоченных книг - это не всегда то же самое, что прочувствовать самому. и этот опыт, в общем-то, наверное, не передать другому и не объяснить.
и понять-то это изменение в себе иногда можно совсем неожиданно. во мне вот случайно за последние месяцы? годы? психических расстройств и загонов незаметно выросло чувство уважения к чужому душевному комфорту, чувство его важности, настоящее, а не просто дань вежливости, на которую я ориентировалась долгие годы. наверное, я просто поняла, как может быть больно и плохо, если этого права кто-то не уважает, общаясь с тобой.
а осмыслила только сейчас, когда вдруг с персонажей типажа обаятельных мудил в моих глазах слезла вся позолота и весь привлекательный глянец, и никакая харизма больше не спасает. смотришь и отчетливо видишь: доктор хаус - мудак, уберите от него хороших людей в коробочку, спрячьте их; саске учиха - тупой мудак, рушащий абсолютно все вокруг себя.
а ведь когда-то оно шло комплектом с "но ведь он такой классный/обаятельный/интересный", которое могло и перевесить. больше - нет.

это я вообще к чему. это на дворе опять весна, наползающая ощущением пробуждения, и я как два года назад решила продолжить читать наруто. во мне столько нерасплесканной нежности к этим людям, этому миру и этим ценностям - мне нехорошо даже. хочется скорее перечитывать уже читанное и мучительно ностальгировать, а не двигаться вперед. сижу сейчас на 53 томе (откопала записи того захода - прочла за полтора дня 14 томов, больше повторять такие подвиги не готова), но чувствую, что сорвусь и пролистаю начало шиппуудена по диагонали.
ах да. шипнула/вспомнила, как когда-то шипперила какую-то нездоровую кучу всякого гета разной степени адекватности. и вот что. что делать, куда бежать с этим. я и по главным-то пидорским пейрингам с трудом читабельное находила, тут не надеюсь даже.

.
вроде в целом попустила эйфория, накрывавшая от облегчения, принесенного таблетками (ну, когда я ходила первые дня три и у меня ебало грозило треснуть в любую секунду), хотя, наверное, просто человек быстро привыкает к хорошему и потом принимает как должное. помню, как обещала себе в те первые дни больше не упускать ощущения счастья - в смысле, не принимать его и свою способность что-то делать как должное. оказывается, способность жить и функционировать - это чудо. об этом себе надо напоминать.

хотя вот знаете, нет. сегодня я выспалась на двое суток вперед, с наслаждением отмокла с утра в ванне, и сейчас до ухода на пары у меня еще два часа на какую-то деятельность - время, которого у меня в этом универе раньше не было, потому что я не могла подняться раньше полудня. и я сейчас чувствую теплый радостный покой по всем этим поводам. оказывается, покой тоже может быть эмоцией и переживанием.

из внезапных открытий - оказывается, у меня не хватало раньше сил даже на какие-то базовые штуки, и это я сваливала но собственную непристойную лень. ну, знаете там, кровать аккуратно убрать, в комнате пыль и пол протереть хотя бы раз в неделю, а не в месяц; почистить зубы целых два раза в день или выпить утром стакан горячей воды было настоящим испытанием. оказывается - это все одного поля ягоды, и теперь ты легко это делаешь утром, а еще можешь забыть позавтракать до самого ухода.
так интересно. чувствуешь себя живым и нормальным.

я шла написать пост о том, что посмотрела тут первый сезон да винчи (наконец-то, сколько можно годами собираться), зашла на тумблер взять гифочек по случаю, и как-то что-то мда, нечего мне сказать кроме того, что я смотрю это ради риарио и его шипа с леонардо, айм гилти. первый сезон только ради них и сожрала в два вечера, второй пошел динамичнее и, судя по гифкам, в нем дальше меня ждет неистовый пиздец с совместным обрастанием бородами в камере у туземцев и неловкими признаниями. йес плиз.
тем более, лео официально пансексуален по итогам первого сезона, у ритсона же просто на лице налипло гейство и не отлипает.
для него я сконструировала слово гомоантагонист и сижу довольная.