бля посаны извините, все равно иначе я не пощу сюда почти ничего, поэтому пусть тут побудут ошметки моего тфашного досуга. 80% составляет кайло рен потому что такой смичной drama queen с холодными ушами в моей жизни еще не случалось.



у меня болят руки от того сколько я сегодня рисовала..............

однако новый год уже наступил и даже стремительно начался.
я вернулась с дачи, где играла в хоккей и пересматривала терн, сижу вся в синяках от шайбы и льда, но довольная, недовольно смотрю на грядущие экзамены и зачеты. всех очередной раз с прошедшим, кстати
хотела подвести итоги года @ не подвела. подведу с запозданием:
0. год был важный и в каких-то вещах и вовсе судьбоносный, в том числе потому, что я действительно решилась сменить место учебы после полных трех курсов. а еще важный потому, что мне стало постепенно легчать в психологическом плане и потому что я познакомилась и повидалась с кучей крутых людей.
1. я написала довольно много для себя, успев погореть в ряде новых и старых любимых штук, и начала активно рисовать, и тут я во многом почти довольна собой. ну, насколько я вообще бываю собой довольна.
2. на этом ээээ итоги кончаются и начинаются пожелания себе быть в этом году продуктивней: больше делать, больше успевать, больше читать, больше учиться. меньше загоняться.

в общем, пока так как-то.

короче, я тут на днях думала, что напишу какие-нибудь посты в дневник, и прямо даже внезапно это не будет выкладкой очередного мелкого текста. ха-ха, это очередной мелкий текст, написавшийся случайно в угаре маленького диалога о модерн!ау
во всем виню марию и коняша, регретую ничто, горю как впервые.

нвычитанное бен/калеб в модерн!ау
У Бена такого ослепительно-бирюзового, как тропическое море, цвета штаны в облипку, что у Калеба даже нет сил закатывать глаза, когда тот очередной раз выбегает в них из дома на свои бесконечные пары. Еще, конечно, Калеб – один из немногих - знает, что в пару к штанам у Таллмейджа есть комплект носков разных оттенков голубого; впрочем, куда чаще Калеб смеется над тем, как старательно Бен посещает занятия – будто на первом курсе парень, а не на последнем.
О том, в чем еще могла бы проявляться старательность Бена, он мучительно пытается не думать; ну, хотя бы среди белого дня.
Хотя, конечно, на первом месте неизменно остаются шутки про то, что «серьезный и вдумчивый молодой человек» Таллмейдж, как того охарактеризовал однажды доктор Вашингтон, безнадежно запал на своего преподавателя. Бен каждый раз глядит на Калеба с осуждением и старается лишний раз Джорджа не упоминать, и, главное, даже не пытаться доказывать, что в нем живет всего лишь глубокое, уважительное и абсолютно платоническое восхищение доктором Вашингтоном, а не что-то, что Калеб со своей сальной ухмылочкой повидавшего жизнь зовет «крашем».
Калеб смеется и подкалывает Бена, предлагая повесить ему на потолке комнаты огромный портрет его кумира – ну, чтобы Бену по ночам «было удобнее», поясняет он с серьезным лицом – но в душе у Калеба не то что кошки скребут, там стоит вой на добрую сотню адских голосов. Потому что шутки шутками, но упрямая, ребяческая слепота Бена убивает его; Бен за те долгие двадцать с чем-то лет, что они знакомы (а последние из них – так и вовсе снимают квартиру пополам), так ничего и не понял. По крайней мере, про Калеба, хотя, честно, там бы только слепой не догадался. Даже Эйб недавно что-то заподозрил.
Все эти взгляды, которыми Калеб смотрит на него, пока Бен отрешенно размешивает чай, сжимая ложечку своими аккуратными пальцами; пока они проводят вечера на диване, рубясь в дурацкие видео-игры, будто утро никогда не наступит; пока Бен ходит с влажной головой, не заботясь о сквозняках в квартире – все эти взгляды Бен совершенно не замечает. Просто сидит себе, курит, дурак, под открытой форточкой, словно его никто не раздевает взглядом уже долгие месяцы.
Курит Бен, кстати, только дома, после душа, какие-то по-дурацки тонкие сигареты, но Калеб не осмеливается сделать замечания по этому поводу – боится спугнуть. Он честно хочет смеяться над этой его привычкой, потому что, серьезно, кто так делает, кроме претенциозных девочек старшей школы?.. Но на самом деле у Калеба перебивает дыхание от какой-то чудовищной, разрушительной нежности, что горькими пальцами пережимает доступ к кислороду, когда он раз за разом видит его на подоконнике: распаренным после душа, глубоко задумчивым и почти что несчастным.
Когда Бен вот так сидит, дымя в окно, чуть склонив свою голову набок, и потемневшие от воды волосы лежат непослушно, то и дело роняя капли на очередную его дурацкую футболку, Калебу хочется подойти, сгрести его в объятия, до банального хруста костей, и уткнуться носом в мокрую холодную шею. И стоять так, даже не делая ничего больше. Даже не целуя этих дурацких губ, потому что, честное слово, только Бену в генетической лотерее мог достаться очерченный рот античной скульптуры.
Еще Калебу, очевидное дело, хочется свернуть себе шею за сентиментальность, ей-богу.
Иногда ему хочется свернуть ее и Толлбою, когда тот глядит на него, сдержанно улыбаясь, и хлопает по плечу в знак благодарности. Потому что Бен никогда не стесняется сказать, о том, что волнуется за Калеба, что тот ему дорог, или что Бен чем-то недоволен, или что Калеб молодец и сегодня отлично (почти цивильно) выглядит – словом, Бен говорит ему все, что считает нужным. И то, что Бен ни разу за эти блядски долгие, невыносимые годы ни единым намеком не сообщил ему ни о чем по-настоящему _важном_ - это наводит на определенные размышления.
Наводит; а потом размышления эти разбиваются о другие, когда Калеб то и дело видит Бена в своих огромных флисовых рубашках, в которых тот так любит ходить по дому. Или когда Бен засыпает, случайно уронив ему голову на плечо. Когда Бен иногда вдруг, импульсивно, перед какими-то важными событиями обнимает его – резко, порывисто, словно больше никогда не вернется, будто на рассвете его вздернут на перекрестьи всех семи ветров.
Всё это вместе – абсолютно, чертовски невыносимо, и Калебу кажется, что в один прекрасный день, когда они снова вместе напьются по какому-нибудь идиотскому поводу, он себя не удержит. О, дивный новый мир, страшный и удивительный – как же он ждет его. С отвагой человека, готового совершить беспросветную глупость.
Калеб знает, что, почти наверняка, после этого ему придется искать себе собственную квартиру. Ну, в ней хотя бы не будет постеров с Вашингтоном, невесело хмыкает он. Даже воображаемых.
***
Вот чего Калеб не знает, так это того, что Бен в свое время начинает курить, как полный идиот, после рассказа о какой-то сногсшибательной девице, пускавшей дым так сексуально, что Калеб не мог потом забыть её месяцами. А потом просто убеждает себя, что втянулся.
Впрочем, тут они в чем-то квиты, потому что Бен до сих пор не знает, что все задиристые рассказы о личной брюстеровской жизни, от которых он так мучительно устал – это одна большая, неаккуратная, паническая выдумка.

мы тут подумали, что хэдканоны по хорнблауэру это настолько Важно, что надо запилить отдельный пост под это
приглашаются все горящие желающие

Пишет  Spideyman:

да сделайте вы уже этих пидоров офишиали пидорами, чего ждёте то

04.12.2015 в 00:34

Пишет  commander romanoff:

мое сеердце остановилось
чизес

(c)

URL записи

URL записи

в приступе симуляции активности решила сюда принести еще немножко своих картинок последних недель. то есть, картинок много, но от их реального общего числа - это вполне себе немножко.

вчера в твиттере устроила себе сеанс самокопаний с разоблачением; если подвести итог, то он таков: я всю жизнь пытаюсь себе что-то доказать, хотя понятно, что это "себе" на самом деле совсем не себе, как бы мне ни казалось.
и даже осознание этого всего не позволяет мне отказаться от гонки с самим собой, потому что я не вижу в жизни ничего другого достаточно важного (и вот это грустно). ни люди, ни помощь людям, ни даже разнесчастная экология; все, что мне действительно важно - это рассказывать истории и, да, доказывать себе раз за разом, что я могу двигаться куда-то вперед.

сессия все ближе, хотя есть еще целый декабрь; тут все начинается позже, уже после нового года (и зачеты тоже, и зачеты идут вперемежку с экзаменами, вот где пиздос), а так как я привыкла, что жизнь идет по пизде уже с третьей недели декабря, а то и со второй, то тут я уже вся напряжена. есть шанс даже что-то сделать, потому что ощущение, что сессия уже стучится в дверь, а на самом деле нет.
экзаменов всего два (???), впрочем, есть еще два диффзачета, которые только для отвода глаз так называются.
это сводки с учебных полей, скорее для себя.

с людьми интересно - они, если вспомнить шрека, как луковица (или он не про людей говорил?..), и люди в моей группе для меня оказались именно такими.
пара девочек, которые мне нравились на первый взгляд - за разные качества - сейчас уже кажутся куда менее интересными и приятными, потому что разочаровываться всегда больнее, чем исправлять плохое первое впечатление.
зато некоторые другие люди, откровенно казавшиеся мне чуждыми, в итоге чудесные. да, допустим, в них проступают не те качества, которые я ценю в людях, они исповедуют совершенно иные ценности, но внезапно это и оказывается интересным. когда вы совсем разные с человеком, но настроенные на контакт - нужно просто время, чтобы контакт начался.

вчера пол-вечера вместо того, чтобы рисовать бескрайнюю таблицу по нейрофизиологии, проходила тесты по типу распределяющей шляпы. тесты шлют меня пополам в слизерин и рейвенкло, если тест с процентами - то почти ровно пополам; в общем, все как я и думала, но вы же знаете, как важно заняться такими вещами, когда прокрастинация обуревает тебя.
я наполовину мудак, наполовину пожиратель знаний (я знаю, о чем на самом деле факультеты, знаю), на этом и сойдемся. кстати, в последний год, когда мне не убер-хуево из-за моих психических проблем, во мне действительно просыпается какая-то бешеная жажда знаний и я жадно запоминаю любую хуйню которая мне подвернулась. очень интересное ощущение направить бы еще в конструктивное русло

попросилась в команду фма на втф на волне острой ностальгии. вообще пошла посмотреть на команды с нездоровым желанием впрячься, потому что за всю жизнь ходила на одну зимнюю и одну летнюю битвы - это даже несерьезно. раньше мне однозначно не позволяла учеба - была забита вся зима, а летом меня физически не было в интернетах, теперь же ничто меня не останавливает. в ближайший месяц пересмотрю канон, чтобы вспомнить и потому что хочется - ужасно их всех люблю и очень интересно посмотреть на происходящее более взрослыми глазами, потому что я, очевидным образом, за четыре года изменилась.

мне было так грустно и плохо что я сыграла в русскую рулетку со своей книжной полкой и выстрелила в себя первым мейз раннером. не то что бы сильно читать следующие не буду, но кое-что я там шипнула весьма нежно.


the world turned upside down
автор:  лейтенант касатка
фандом: maze runner
пейринг: ньют/томас
рейтинг: ПРЯМ РЕЙТИНГ!11
размер: 2к слов
от автора: я ебал девятый вал, missing scene. припала к фандому спустя год или два после массовой волны, мда.

вычитано никак, все совпадения с чем-то имеющим художественную ценность совершенно случайны
when the world will come to end
i'll be here to hold your hand.

tomorrow we’ll discover what our God in Heaven has in store.

And when the world will be falling apart like an old rose touched by a finger, I will kiss you so hard that we could pretend that nothing is happening.

Ночь уже на исходе, и небо натужно разгорается серостью, как неисправный экран, потерявший цвета. Этой ночью уже есть один погибший, поэтому можно перевести дух - и постараться не задохнуться от чувства вины за собственное облегчение: сегодня жертвой стал не ты.
Томас берет одеяло и идет в свой излюбленный угол кладбища; Лабиринт по-прежнему зияет чернотой открытого прохода, и Томасу теперь не так уютно здесь, но все же одиночество предпочтительнее.
Он медленно утопает в топкой пучине безрадостных размышлений. О том, что им теперь делать, кто и зачем запустил их сюда, о том сколько человек уже погибло и сколько еще погибнет; о том, какими больными отморозками без единого осколка сердца в груди надо быть, чтобы делать такое с детьми. Например, с такими детьми, как Чак.
Томас даже теряет счет времени, и в итоге из оцепенения его выводит шорох чужих шагов, поддевающих опавшие листья и приминающих траву. Из сумрака постепенно выступает высокая, чуть сутулая фигура, слегка припадающая на одну ногу; так мягко и уверенно ходит только Ньют. Иногда Томасу кажется, что он узнал вы его шаги, даже не будь у того больной ноги. Иногда он просто задается вопросом, что же случилось, но спрашивать не рискует: то ли боится, что тот закроется, либо, что ответит. Бывают такие ответы, которых слышать не стоит.
Ньют замирает около его вытянутых ног, глядя на него сверху вниз, и чернильные тени прячут его глаза, обычно такие живые. Но невеселую улыбку на его губах различить все же можно – по крайней мере, Томас отчетливо угадывает её; быть может потому, что смотрел на Ньюта в эти дни слишком часто, и знает его лицо теперь лучше собственного, полуистершегося из памяти. Иногда ему хочется коснуться этого лица, разгладить хмурый лоб – но, наверное, не этим должны заниматься подростки, озабоченные собственным спасением?..
Ньют присаживается на корточки напротив него, складывая руки на коленях, и смотрит, уставший и почти что потерянный - это доверие, понимает Томас, потому что ему позволено увидеть его таким.
- Знаешь, - наконец, нарушает густую тишину Ньют, и еще немного молчит, отводя взгляд, - возможно, это конец. В смысле, совсем, и выхода никакого нет, и Создатели просто перебьют нас по одному.
Томас только пожимает плечами, не зная, что ответить на такое - да и стоит ли, в самом-то деле. Ситуация складывается такая, что говорить уже нет нужды, а действовать опускаются руки. А в голове ядовитой химерой свернулась мысль о том, чтобы пойти на форменное самоубийство и пережить Метаморфозу.
Томас замалчивает в себе эти мысли и подается чуть вперед, чтобы ободряюще хлопнуть Ньюта по колену, потому что не знает, как смотреть в это лицо, когда на нем сквозь всю его кажущуюся жесткость проступает растерянность. В такие моменты неизбежно понимаешь, что им всем еще даже нет двадцати, а многим - и шестнадцати.
Ньют испытующе глядит на руку на своем колене и, прежде чем та неуверенно соскользнет с грубой ткани его брюк, он накрывает ее своей горячей сухой ладонью.
Оба на доли секунды теряются, а потом по лицу Ньюта пробегает какая-то мимолетная тень, и он смотрит уже иначе: пристальней, решительней - так что растерянность, разлившаяся в груди Томаса, замирает под этим взглядом и начинает таять; потому что Ньют теперь уже смотрит на него глазами человека, который знает, что он собирается делать.
Ньют обхватывает ладонь Томаса, едва заметно пожимая её, а затем, не расцепляя рук, опускается на колени, подаваясь вперед, и в итоге оседлывает чужие вытянутые вперед ноги, приминающие одеяло к земле. Томас неотрывно глядит на него своими огромными глазами, но не возражает.
Томас не помнит, кем он был и как определял себя, собственную ориентацию, и задавался ли вообще такими вопросами (было ли у него время на это?..) и встречался ли с кем-то; но сейчас он понимает, что не имеет ничего против: в нем горит жгучее любопытство и - никакого отвращения. Он смотрит снизу вверх на непривычно бледное, упрямое лицо Ньюта и вспоминает, что как-то спрашивал себя и ночную тьму: не могут же запертые вместе пятьдесят мальчишек на острие пубертата, какими бы испуганными они ни были, не делать ничего такого. Не интересоваться друг другом, какими бы дисциплинированными они ни были. Наверняка был кто-то, кто влюблялся даже в таких отвратительных условиях, были те, кто обжимались ночами в темных закоулках. Пару раз, засыпая под эти мысли, он сонным сознанием завидовал чужому теплу, разделенному с кем-то.
Первый раз он задался этим вопросом, глядя на Ньюта и Алби; было что-то и в их спорах, и их взаимопонимании такое, что сложно уловить и описать словами, но тяжело не заметить. Томас замечал, и сейчас осуждает себя, но ничего не может поделать с тем чувством удовлетворения, что вскипает в нем, когда он видит, как Ньют смотрит теперь на него, а не на Алби или кого-то еще – кого-то еще из тех, кого он знает дольше, кому доверяет сильнее, к кому больше привык. Как он единственный зовет его «Томми» и опекает его, умудряясь не вложить в это никакого унизительного покровительства.
А вообще важно лишь то, что сейчас Ньют переплетает свои пальцы именно с его пальцами и, развернув руку, тыльной стороной ладони прижимает сцепленные в замок две руки к чужой груди, туда, где стучит взволнованное сердце Томаса.
«Том?» – раздается в его голове неожиданное; он почти вздрагивает и надеется, что Ньют ничего не заметит. Мягкий голос Терезы эхом остается в сознании. Ответить он не может – для этого нужна концентрация, которой в данный момент он не располагает. И сейчас он меньше всего на свете хочет отвечать ей.
Он прикрывает глаза, чтобы забыть об этом, а затем рывком тянет Ньюта на себя, почти роняя; но тот настолько хорошо владеет своим телом, что подается вперед уверенно, но мягко, замирая в паре сантиметров от его лица, упираясь свободной ладонью ему в плечо. И – смотрит.
У Томаса перешибает дух от того, как резко они оказываются так близко; он может различить в сумраке разводы пыли на чужом лице.
Серые пятна света, хмуро сочащегося сквозь листву, рябью ложатся на лицо Томаса, на его перепачканную блеклую рубашку, на их запястья и сцепленные пальцы – рук они так и не разжимают, и это пожатие заменяет им все слова, которые теперь можно не говорить.
Ньют улыбается увереннее, встретив одобрение, и целует его, сначала спокойно, просто прижавшись губами на выдохе, а затем размыкает губы и целует так, что в груди у Томаса разливается жар и редкое чувство покоя. Томас стискивает чужую руку своей, неуверенно скользит свободной ладонью по боку Ньюта, шумно выдыхая через нос.
Кажется, это именно то, что было нужно им обоим, чтобы хоть на пару минут остановить тошнотворное вращение этого безумного, безумного мира. Оба цепляются друг за друга, как за последнюю безнадежную соломинку.
Ньют на пару секунд отрывается от него, и смотрит своими шальными, блестящими в сумраке глазами, и говорит раскрасневшимся ртом:
- Давно стоило это сделать, Томми, - и усмехается, почти как прежде. Томас глупо кивает в ответ и тянется к нему уже сам. Давно пора уже было, ага.
В голове снова раздается призрачный голос Терезы:
"Знаешь... будь осторожнее с Ньютом."
Томас даже почти фыркает, хотя последние сутки был уверен, что ирония теперь не для него; но Ньют целует его так самозабвенно, что у него получается скорее сдавленный вздох вместо смешка, от которого Ньют сперва едва заметно вздрагивает, а затем подается вперед, прижимаясь всем телом к нему так отчаянно и, обхватывая его голову своими цепкими ладонями, тянется к нему всем своим существом так откровенно, что у Томаса в голове остается только звенящая пустота. Сердце колотится где-то в ушах, гулкое, тяжелое, шумное и живое.
"Знаешь, - продолжает Тереза у него в голове, не дождавшись ответа, потому что какой тут к черту ответ?.. - Когда мы остались расшифровывать код Лабиринта, это стало совсем очевидно - он ревнует. Том?.."
От этого её "Том" сердце у него щемит, потому что с каждым днем он чувствует все отчетливее, что у него нет шансов не оказаться влюбленным в Терезу, потому что постепенно выслаивающаяся память уверяет его: ты обречен. Потому что вы были вместе, и это часть прошлого тебя. Наследство, от которого не открестишься.
Томас понимает, что мог быть когда-то счастлив с ней; она красива, и у него спотыкается сердце от каждого ее "Том", но он не уверен, что хочет вспоминать такое прошлое: потому что оно отнимет у него все те новые мысли и чувства, что проросли в нем за последние недели, оно сотрет нового Томаса, с таким трудом вставшего на ноги заново в этом чертовом Лабиринте. Он мог быть сколько угодно счастлив с Терезой, но от мягкого "Томми" его сердце теперь спотыкается каждый раз куда отчаяннее, мягко бодаясь в солнечное сплетение, словно огромная счастливая собака тычется ему в грудь своей глупой головой.
Томас не помнит, была ли у него собака.
Ньют отрывается от чужих губ и соскальзывает раскрытым ртом вдоль щеки к открытой шее, целует в изгиб плеча и бормочет:
- Радуйся, что тут ни один придурок не рискует щеголять засосами. А то на тебе бы места не осталось живого, - он выдыхает ему прямо в плечо, так что у Томаса мурашками продирает между лопаток, - Томми.
А потом Ньют поднимает голову, чтобы взглянуть на него весело и с вызовом. И оттягивает вырез его рубашки, чтобы прикусить кожу ниже ключицы.
- Теперь не вздумай раздеваться перед гриверами, - бормочет он, и Томас на секунду вспоминает весь ужас того, что им предстоит. А потом все же тихо смеется и обхватывает голову Ньюта ладонями. Тот крупнее и сильнее него, но не сопротивляется, позволяет Томасу перевернуться и уложить себя спиной на истертое одеяло; Томас нависает сверху и с неожиданным для себя самого жаром принимается покрывать чужое лицо поцелуями, пока Ньют рассеянно скользит пальцами по его груди. В паху уже давно все горит, но он чувствует себя идиотом, не зная, как бы об этом сказать.
Ньют делает все сам – роняет его на себя, перекатывается, снова оказываясь сверху, так что Томас спиной лежит на голой земле (это уже никого из них не заботит), и близко-близко склоняется к нему. Он жарким, лихорадочным шепотом рассказывает ему на ухо обо всем том, что собирается сделать.
Томас слушает, и его душит приливающая к щекам кровь. Он не помнит прошлой жизни, но теперь может сказать точно, что такого с ним точно не случалось никогда. Вопросом о том, откуда так хорош в этом Ньют, он не задается – потому что, кажется, знает ответ; о котором думать совсем не хочет.
Рука Ньюта проскальзывает в его штаны, собираясь коснуться его парой будоражащих кровь движений, но Томас уже настолько не контролирует себя, оглушенный ощущениями, шумящей в ушах кровью, крепкими ладонями на своей шее и на своем члене, что жмурится и со сдавленным выдохом кончает в чужую руку. Ньют неожиданно смеется ему в плечо, почти без обычной горечи:
- Ты, я смотрю, все еще такой же новичок в некоторых вещах.
Томас счастлив, что смог хоть ненадолго прогнать усталость и боль из чужого голоса. А потом приподнимает на локте и тянется к чужим штанам, вопросительно глядя Ньюту в лицо. Тот неожиданно качает головой и прижимает его к земле обратно, втягивая в долгий поцелуй, во время которого Томас все еще отчаянно пытается выровнять дыхание; получается, ясное дело, плохо.
Ньют ложится рядом, не отрываясь от него, и вжимается бедрами в его бедро; Томас чувствует себя идиотом, краснея в такой ситуации – после всего-то, что уже случилось – но ничего не может с собой поделать, чувствуя сквозь одежду чужой стояк.
Ньют бормочет в качестве пояснения на незаданный вопрос:
- Я лучше дождусь второго раунда.
На сердце у Томаса впервые за неделю невероятно тепло и почти спокойно; даже перспектива умереть в наступившие сутки не так уж пугает его – все кажется слишком далеким. Сейчас они с Ньютом цепляются друг за друга отчаяннее, чем, возможно, будут цепляться за собственные жизни в Лабиринте. Потому что иногда краткое человеческое тепло может быть ценнее жизни в вечной мерзлоте.

Высоко на стволе мощного дерева, в тени от листвы проблескивают красные огни серебрянного жука. Слово "ПОРОК" теряется в сумраке.
Под деревом Ньют сидит, оседлав чужие колени и переводит дыхание, прижавшись лбом ко влажному лбу Томаса.
Зелень сочной листвы, вскормленной на телах погибших подростков, тихо шумит над их головами.

этой осенью я странным образом выхожу из своей зоны комфорта в плане сериалов и книг. и по части сериалов это заключается в том, что я смотрю большей частью какие-то не мои вещи и не мои жанры. супергерои и мафиозные разборки, например - как раз-таки вообще не моё, пусть готэм в итоге оказался куда большим, чем "просто приквелом" к бэтмену или чьими-то там разборками.
так вот, готэм. я тут досмотрела первый сезон ночью, и настолько там все настолько хорошо, что я даже хочу написать об этом пост, потому что если летом главным открытием для меня стал TURИ, то осенью - точно готэм, при том что я посмотрела кучу замечательных вещей. но шутка в том, что и турн, и готэм объединяет одно, за что я и люблю их так сильно, и это даже не антураж, не атмосфера и уж точно не сюжет, потому что сюжет для меня всегда на заднем плане. самое главное - это герои, и то, как они меняются, и вот честно, эти два сериала - одни из самых лучших, что я видела в этом плане. потому что исподволь, но очень ясно показано, как по ходу этой жизненной мясорубки, через которую протаскивает героев, они реагируют как живые люди - они меняются, в них отражается их собственный опыт, и отражается адекватно.
потому что когда ты приходишь к второму сезону, ты понимаешь, как же невероятно далеко вы ушли от того, что было когда-то, в самом начале, и это не вопрос географического или социального положения героев, и это так потрясающе. потому что тот же флэш, который ужасно славный и комфортный для глаз - там ничего не меняется, все так и остается потенциально бесконечной жвачкой, пусть и очень приятной. потому что все изменения героев откатываются очень быстро обратно к стандартному состоянию. и даже барри, травмированный эобардом тоуном, на полгода становится параноиком - и нам эти полгода оставляют за кадром, а за первые же серии возвращают барри к нормальному состоянию, и вот он уже смотрит на нового уэллса все тем же взглядом.
ирония в том, что готэм я начала смотреть, когда нагнала флэша, потому что надо было себя чем-то занять во время отходняка (шутка ли - нагнать двадцать шесть серий чуть больше чем за неделю), и я первые серии очень сомневалась в этой затее. а случайно сорвала джекпот, совершенно платиновый.
готэм стоит любить и за персонажей, и за актерскую игру, и за эту мрачную атмосферу в кадре, и за свинцовое небо над вечно хмурым городом. и за то, какая у героев динамика, из которой выпадает разве что джим гордон, потому что он упрямая картошычка, пытающаяся нести справедливость - но это амплуа такое, жесткое. и то, он постепенно ломается, и на его совести появляются черные пятна, и каждое следующее крупнее и появляется скорее предыдущего - но все, конечно, делается for greater good. и в потенциальном будущем можно увидеть, как это приводит к возможности стать таким же грязным, как все те копы, которым сейчас джим противостоит. потому что грани стираются. зато динамика его отношений с напарником - очень классная, потому что хотя харви меняется очевиднее, пусть и медленно, упрямо, но на самом деле они влияют друг на друга оба.
фиш и освальд - одни из самых интересных злодеев, что я видела, потому что опять же, понятие злодея здесь куда более комплексное - потому что лишено четкой бинарности черный-белый. фиш невероятно харизматична, сильна и имеет собственный свод понятий и правил - и хотя бы поэтому явно не воспринимается злодеем, скорее - еще одной стороной силы. освальд, в противовес, лишен харизмы и уверенности в себе, действует скользко, стравливая все живое, потому что своими руками пока сделать не может ничего, и в нем клокочет эта мелочная жестокость, разросшаяся на почве очевидных каких-то неразрешенных mother issues.
и тут мы влезаем в другую внутреннюю параллель - детско-родительские отношения. освальд и его мать, брюс уэйн и альфред. последняя линия какая-то совершенно платиновая и абсолютно неловкая, от которой я в начале просто скорбно вздыхала, потому что тлен и оба не знают как себя вести, альфред отчаянно не умеет в детей, брюс упрямится; но вот на дворе второй сезон, и я просто кричу от них каждый раз когда они появляются, потому что то, как эволюционировали их отношения - настолько классно, что это чуть ли не одна из моих самых любимых линий вообще всего сериала. два человека, у которых больше никого нет, и которые учатся жить с этим; которые оказываются в ситуации, когда не могут не стать друг для друга единственной точкой опоры в этом мире, но их при этом сковывают жесткие формальные рамки.
когда они взрывали подвал, переглянувшись, я орала в голос от любви и нежности.

а второй сезон начался восхитительно - очень ярко, динамично и ты восторженно кричишь "пиздец!". maniax! отличные, особенно барбара и джером, освальд привыкает к новому положению и у него все еще краш на джима - словом, все настолько здорово, что я ужасно рада, что начала это все смотреть.

иногда, знаете, я сижу в растерянности. не то что бы я ненавижу себя за это (нет, спасибо, поводов для ненависти к себе у меня и без того хватает, и, сдается мне, я скоро опять начну тонуть с головой), но, как минимум, мне неприятно и я не понимаю.
короче, есть у меня ощущение, что со мной что-то не в порядке. потому что мне абсолютно плевать на людей. на живых, настоящих людей, которые меня окружают, на мою семью, на моих друзей. возможно, у меня просто по каким-то причинам катастрофически не хватает окситоцина или что-то еще с гормональным балансом, но факт остается фактом - у меня опять затяжной период этого говна.
я не в кого не влюблена (и даже в период летнего временного прояснения мой первый за долгое время краш длился сколько там? три дня? даже меньше), мне никто не нравится и даже никто не интересует, я не хочу никого трогать, я не хочу даже самого простого и базового человеческого тепла. хорошо, что у меня нет противоположного желания ранить людей словами, нет к ним и неприязни, или раздражимости; я просто не хочу никого подпускать близко, мне лень трепыхаться даже в соцсетях, я еще машинально пока сдуваю пыль с твиттера или вконтача, но есть ощущение полной инертности. я сейчас больше чувств чувствую к книжкам и вымышленным людям, чем к живым.
я вот сегодня ездила забирать документы с биофака. боялась ехать - в конце концов, я вроде как любила это место долгих три года, и этим я поставлю окончательную точку, и я боялась, что это будет тяжело или грустно, это будет осознанное прощание. а не было ничего. я на автомате сначала случайно уехала вообще не в ту сторону (в сторону своего нового вуза), и знакомые стены и коридоры при встрече так и не навалились тяжестью. мне хотелось только поскорее уйти, чтобы никого не встретить - потому что опять бы пришлось пережевывать эти бесконечные ответы на вопрос "ты серьезно уходишь?".
все, что я могу испытывать по отношению к людям - это преимущественно негативные чувства, вроде стыда, вины (из-за того, что я что-то не сделала или сделала спустя рукава), неприязни. да, мне бывает весело с кем-то и все дела, но это не совсем то, как должно функционировать человеческое общение.
в последнее время, когда меня обнимают люди, мне тоже глубоко все равно. знакомые или малознакомые - неважно. раньше я хотя бы радовалась или морозилась с этого, сейчас же безразлично, причем с легким оттенком неприязни. неприязни не к людям, а ко всему процессу в целом
мне очень неловко перед моей семьей, потому что я не испытываю к ним ни-че-го в последние месяцы. мне все равно. мне не хочется, чтобы меня касались, чтобы со мной вообще разговаривали. я не зла на них, не обижена, мне просто чудовищно безразлично. я уже даже почти не злюсь на свою бабушку-абьюзера, успешно разъебавшего мне психику за долгие годы.
я бы, наверное, ужасно хотела жить отдельно, но в данный момент это неосуществимо, увы. хотя так всем было бы лучше.

мой круг общения в последние пару недель катастрофически схлопнулся. по-моему, стабильно я общаюсь сейчас только с мариусом, и мне очень грустно, что ей я тоже помочь не могу, как и себе.